И такъ влачилась моя жизнь на скамьяхъ этой злосчастной школы, гдѣ я, какъ оселъ, среди другихъ ословъ, подъ управленіемъ осла читалъ Корнелія Непота, эклоги Виргилія и тому подобныя вещи.

Темы намъ задавались безсмысленныя и нелѣпыя, такъ что во всякой настоящей школѣ мы должны были въ лучшемъ случаѣ быть въ четвертомъ классѣ.

Я никогда не былъ послѣднимъ среди товарищей. Соревнованіе подхлестывало меня до тѣхъ поръ, пока я не обгонялъ того, кто считался первымъ или, по крайней мѣрѣ, не равнялся съ нимъ.

Но за то, попавъ на первое мѣсто я сейчасъ же охладѣвалъ къ ученью и вообще впадалъ въ апатію.

Для этого, быть можетъ, найдутся вѣскія оправданія, такъ какъ ничто не могло сравниться по скукѣ и безсмысленности съ нашими уроками. Мы переводили жизнеописанія Корнелія Непота; но никто изъ насъ, вѣроятно, также и самъ учитель, не знали, кто были эти люди, про жизнь которыхъ мы читали, гдѣ и когда они жили, при какомъ образѣ правленія—да и что такое образъ правленія, мы не знали. Всѣ идеи, которыми мы пробавлялись, были узки, или совсѣмъ ложны или до крайности смутны.

Никакой цѣли не было передъ тѣмъ, кто преподавалъ, и никакого интереса у тѣхъ, кто учился.

Эта была въ общемъ позорная школа праздности; никто не наблюдалъ за нами, а если иногда и присматривали, все равно ничего не понимали въ воспитаніи. Такъ безвозвратно губили нашз' молодость.

Проучившись такимъ способомъ весь 1759-ый годъ, въ ноябрѣ я былъ переведенъ въ слѣдующій классъ. Тамъ преподавалъ донъ Аматисъ, священникъ умный и

знающій, подъ руководствомъ котораго я сдѣлалъ большіе успѣхи и, насколько это позволяла нелѣпая система преподаванія, окрѣпъ въ латыни. Рвеніе мое увеличилось благодаря встрѣчѣ съ однимъ мальчикомъ, который оспаривалъ у меня первенство въ сочиненіяхъ и часто очень успѣшно; при этомъ онъ всегда обгонялъ меня тамъ, гдѣ требовалась память; не ошибаясь ни въ одномъ слогѣ и безъ запинки онъ могъ продекламировать шестьсотъ стиховъ Виргилія, тогда какъ я съ огромнымъ трудомъ одолѣвалъ четыреста; это меня очень огорчало. Но, насколько могу припомнить теперь свои тогдашнія чувства, мнѣ кажется, что характеръ мой не былъ особенно дуренъ.

Несомнѣнно, будучи побѣжденнымъ этими двз'мя сотнями строкъ, я задыхался отъ гнѣва и нерѣдко мнѣ случалось проливать горькія слезы и даже обрушиваться съ бранью на соперника. Но потому ли, что онъ лучше владѣлъ собою, или самъ я временами находилъ путь къ смиренію, мы почти никогда не ссорились и въ общемъ между нами сзчцествовало нѣчто вродѣ дружбы. Думаю также, что мое 63’йное дѣтское честолюбіе нашло з'довле-твореніе и утѣшилось побѣдой въ сочиненіяхъ, которая почти всегда была на моей сторонѣ. Прибавьте къ этомз⁷, что мнѣ потомз⁷ еще было трудно ненавидѣть этого юношу, что онъ отличался рѣдкой красотой, а я всегда 43'вство-валъ непосредственное преклоненіе передъ красотой—въ животныхъ, въ людяхъ, во всѣхъ вещахъ; и въ такой мѣрѣ, что красота временами мутитъ мой разумъ и затемняетъ истину.

Въ эти годы, посвященные гуманитарнымъ наз^гкамъ, я хранилъ еще невинность и полнз'Ю чистотз⁷. Но природа сама, безъ моего вѣдома, вносила временами смущеніе въ мою жизнь. Въ это время попалъ мнѣ въ руки, не припомню какъ, Аріосто, полное собраніе сочиненій въ четырехъ томахъ. Несомнѣнно, я не покзшалъ его—у меня не было для этого денегъ, также и не стащилъ; объ з⁷кра-денныхъ вещахъ у меня сохранилось живѣйшее воспоминаніе. Смутно мерещится мнѣ, что я пріобрѣлъ эти книги томъ за томомъ у одного изъ товарищей, которомз^т я уступалъ взамѣнъ свои полцыпленка каждое воскресенье; такъ что первый мой Аріосто обошелся мнѣ въ пару цыплятъ. Но, къ сожалѣнію, за достовѣрность этого не могу поручиться; хотя мнѣ и было бы радостно дз^мать, что первый разъ з^тста мои приблизились къ источнику поэзіи за счетъ желудка и цѣною воздержанія отъ лз’ч-шаго кз'ска за нашимъ столомъ. Это былъ не единственный слз'чай такого торга; я прекрасно помню, что однажды цѣлые полгода оставался безъ воскресной порціи цыпленка; я пріобрѣлъ себѣ такимъ способомъ право слушать исторіи, которыя намъ разсказывалъ нѣкій Линьяна, обжора по натз⁷рѣ, изощрявшій фантазію для окрзч\^тіекія своего живота и позволявшій слушать его только за дань съѣстными припасами.

Какъ бы то ни было, Аріосто 043’тился въ моихъ рзжахъ. Я читалъ его, раскрывая наугадъ, съ конца и съ середины, и половины прочтеннаго не понималъ.

Пз^-сть судятъ на основаніи этого, каковы были мои учебныя занятія до сей поры. Я, король класса гуманп-стовъ, переводившій на итальянскій Георгики, что гораздо трзщнѣе Энеиды, съ трз^тдомъ понималъ самаго легкаго изъ нашихъ поэтовъ. Никогда не забудз⁷, какъ въ пѣснѣ Альцины, дойдя до того прекраснаго мѣста, гдѣ поэтъ описываетъ красоту феи, я ломалъ голову, стараясь понять его; но мнѣ не доставало еще очень многаго. Напримѣръ, послѣднія двѣ строки этого станса:

Коп со$і зігеиашепіе есіега ргеше... Въ нихъ я никогда не могъ найти смысла; я совѣтовался относительно ихъ со своимъ соперникомъ, который также мало понималъ въ этомъ, какъ и я, и оба мы терялись въ океанѣ догадокъ.

Чѣмъ окончились эти тайныя чтенія и комментаріи Аріосто? Ассистентъ, замѣтивъ у насъ въ рукахъ книжонку, исчезапшз⁷ю при его приближеніи, конфисковалъ ее и, заставивъ выдать себѣ остальные тома, отдалъ ихъ помощнику пріора. И мы, бѣдные маленькіе поэты, остались

ЖИЗНЬ ЕИТТОРІО АЛЬФІЕРИ.

3

безъ всякаго вожатаго въ области поэзіи, съ подрѣзанными крыльями.

Глава III.

КАКИМЪ РОДСТВЕННИКАМЪ БЫЛИ ВВѢРЕНЫ МОИ ОТРОЧЕСКІЕ ГОДЫ ВЪ ТУРИНѢ.

Въ теченіе этихъ первыхъ двухъ лѣтъ я очень немногому научился въ академіи; здоровье мое серьезно расшаталось отъ перез’томленія, дурного питанія, недостаточности сна, что было во всемъ противоположно моей жизни въ домѣ матери. Я не прибавился въ ростѣ ни на волосъ и сильно смахивалъ на маленькзчо и тонкую восковзчо свѣчку. Однз^т за другой я перенесъ нѣсколько болѣзней; и одна изъ нихъ истязала меня сильнѣйшей головной болью, сопровождаясь несносно тяжелымъ настроеніемъ; мои виски отъ этого синѣли до черноты и кожа на нихъ и на лбз', точно сожженная, сходила нѣсколько разъ подрядъ.

Мой дядя по отцз^г, кавалеръ Пелегрино Альфіери, былъ губернаторомъ города Кз'нео, гдѣ жилъ восемь мѣсяцевъ въ годз'. Изъ родныхъ моихъ въ Туринѣ оставались только съ материнской стороны семья Тзчрнонъ и двоюродный братъ отца, графъ Бенедиктъ Альфіери. Онъ былъ главнымъ архитекторомъ короля и жилъ въ домѣ, примыкающемъ къ томз^г самому королевскому театрз^г, который онъ задумалъ и выполнилъ съ такимъ искусствомъ и такъ изящно.

Время отъ времени я обѣдалъ у него или просто его посѣщалъ, что зависѣло отъ прихоти Андрея, распоряжавшагося мною деспотически, хотя онъ и ссылался всегда на приказы и письма дяди изъ Кунео. Этотъ графъ Бенедиктъ былъ очень почтенный человѣкъ, съ прекраснымъ сердцемъ; онъ очень меня любилъ и баловалъ. Фанатически преданный своему нскз’сству, простой по характеру,

онъ былъ нѣсколько чуждъ всемз', что не имѣло отношенія къ его искусству.

Среди многихъ доказательствъ его безмѣрной страсти къ архитектурѣ, какія я могъ бы привести, мнѣ запомнилось, какъ часто и съ какимъ жаромъ говорилъ онъ со мной, мальчикомъ, ничего не понимавшимъ въ искз'с-ствѣ, о божественномъ Микель Анджело Бзюнаротти, чье имя онъ всегда произносилъ склоняя голову и снявъ шляпу съ почтительнымъ смиреніемъ, котораго я никогда не забз^дз'. Онъ провелъ въ Римѣ больною часть своей жизни и весь былъ преисполненъ поклоненія передъ античной красотой. Это не мѣшало ему иногда отступать отъ хорошаго вкз'са, дѣлая у'стз'пки современности. Не хочз' приводить другихъ доказательствъ этомз^т, кромѣ нелѣпой Кариньянской церкви въ формѣ вѣера. И не заглажены ли эти маленькіе грѣхи постройкой театра, о которомъ я уже упоминалъ, смѣлымъ и искуснымъ сводомъ, который вѣнчаетъ королевскій манежъ, большимъ заломъ Ступиниджи, мощнымъ и величавымъ фасадомъ св. Петра въ Женевѣ? Его архитектуфіюмз^ генію не хватало, можетъ быть, лишь болѣе полновѣснаго, чѣмъ 3' сардинскаго короля, кошелька. Доказательствомъ этомз^г можетъ служить большое количество великолѣпныхъ рисунковъ, оставшихся послѣ его смерти, которые перешли въ собственность короля. Тамъ было много разнообразныхъ проектовъ различныхъ зданій въ Туринѣ, между прочимъ, проектъ передѣлки отвратительной стѣны, отдѣляющей площадь замка отъ королевскаго дворца, стѣны, которую неизвѣстно почему назвали павильономъ.