Съ удовольствіемъ останавливаюсь на памяти этого добраго человѣка, который умѣлъ, по крайней мѣрѣ, дѣлать свое дѣло, чему лишь теперь я знаю истинную цѣну. Но въ бытность мою въ академіи, какъ ни ласковъ былъ онъ со мной, я находилъ его скорѣе скучнымъ, чѣмъ интереснымъ. И такова сила заблужденій и выдуманныхъ правилъ—больше всего меня отталкивалъ въ немъ его прекрасный тосканскій языкъ, которо.43' онъ не измѣнялъ со времени пребыванія въ Римѣ, и который въ Т\-ринѣ,. въ этомъ городѣ, смѣшавшемъ въ себѣ столько народностей, былъ контрабанднымъ нарѣчіемъ. Но велико могущество всего истиннаго и прекраснаго. И тѣ же люди, которые вначалѣ, когда дядя только что вернулся на родину,, смѣялись надъ его языкомъ, въ концѣ концовъ признали, что въ сущности онъ одинъ говорилъ по-итальянски, они же объяснялись на варварскомъ жаргонѣ. И въ бесѣдахъ съ нимъ они старались тоже говорить по-тоскански; особенно отличались тѣ господа, которые коверкали это нарѣчіе, обращаясь къ дядѣ для починки своихъ жилищъ и приданія имъ вида дворцовъ. Въ такой ничтожной работѣ этотъ прекрасный человѣкъ тратилъ половину своего времени, совершенно безвозмездно оказывая услуги друзьямъ во вредъ себѣ и своему искусствзу на что онъ не разъ при мнѣ жаловался. Сколько домовъ Тз^грина, принадлежащихъ высокопоставленнымъ лицамъ, украшенныхъ или расширенныхъ его вестибюлями, лѣстницами, воротами и тысячью внутреннихъ пристроекъ, останутся памятникомъ его доброты, всегда готовой на услугу друзьямъ или тѣмъ, кто выдавалъ себя за друзей.

Этотъ дядя за два года до женитьбы моего отца на моей матери совершилъ съ нимъ путешествіе въ Неаполь; и отъ него я зазналъ потомъ многое объ отцѣ, приходившемся ему двоюроднымъ братомъ. Между прочимъ, онъ разсказалъ мнѣ, что когда они были вмѣстѣ на Везувіи, отецъ во что бы то ни стало пожелалъ спз’ститься до края внутренняго кратера на очень большую глубину, что производилось тогда съ помощью канатовъ, зчіравляе-мыхъ людьми, стоящими у края внѣшняго кратера. Спустя двадцать лѣтъ, когда я попалъ тзща въ первый разъ, все уже было по другому и такой спускъ сталъ невозможенъ. Но пора вернуться къ предмету моего повѣствованія.

Глава IV.

ПРОДОЛЖЕНІЕ ПСЕВДО-ЗАНЯТІЙ.

1760.

Никто изъ моихъ родственниковъ не занимался мною по настоящему и самые прекрасные годы я провелъ почти ничему не научившись. Здоровье мое день ото дня ухудшалось. Вѣчно хилый, всегда съ какой-нибз^тдь болячкой на тѣлѣ, я сдѣлался посмѣшищемъ товарищей, которые окрестили меня граціознымъ именемъ падали; болѣе •бойкіе и гз’манные прибавили прозвище—гниль. Такое состояніе здоровья ввергало меня въ крайнюю меланхолію и любовь къ одиночеству вкоренялась во мнѣ все сильнѣе. Со всѣмъ этимъ въ 1760 году я перешелъ въ классъ риторики. Многочисленные недуги мои оставляли мнѣ кое-какіе промежутки для з'ченія, и не нужно было большихъ усилій, чтобы одолѣть подобнзчо премудрость. Профессоръ риторики не обладалъ талантомъ своего собрата, читавшаго гзоіанитарныя наз^тки, и хотя онъ изъяснялъ намъ Энеиду и заставлялъ писать латинскіе стихи, я не только не двинз'лся впередъ, но скорѣе отсталъ въ пониманіи дЗ'ха латинскаго языка. А такъ какъ я не былъ послѣднимъ ученикомъ, то думаю, что и со многими случилось то же, что со мною.

Въ теченіе этого года, якобы посвященнаго риторикѣ, я обрѣлъ радость новой встрѣчи съ моимъ Аріосто, томики котораго похитилъ одинъ за дрз^гимъ у помощника пріора, который поставилъ ихъ въ библіотекѣ, вмѣстѣ со своими книгами, на видзч Я сдѣлалъ это, посѣщая его комнату въ числѣ нѣкоторыхъ избранныхъ, которые ходили смотрѣть изъ его окопъ на игру въ мячъ. Изъ этой комнаты, расположенной какъ разъ противъ играющихъ, была лучше видна игра, чѣмъ изъ нашихъ галлерей. Выдергивая нзокный мнѣ томикъ, искзюно сдвигая остальныя книги, мнѣ удалось въ четыре дня вернз^гть себѣ всѣ че-

тыре книжки. Это былъ великій праздникъ для меня, но я не повѣдалъ о немъ ни одной душѣ.

Возстановляя въ памяти это время, я долженъ сознаться, что возвративъ своего Аріосто, я почти не открывалъ его больше. Томз^г, мнѣ кажется, имѣлись двѣ причины (не считая самой главной, плохого здоровья): трзщность пониманія, которая вмѣсто того, чтобы з^меныпиться, з’величи-лась (благодаря профессору риторики), и вторая — излюбленная манера Аріосто прерывать разсказъ и оставлять васъ посреди дороги съ разинутымъ ртомъ. Это и до сихъ поръ не нравится мнѣ въ немъ какъ уловка, полная неправдоподобія и ведз'щая лишь къ томз*, чтобы разрз’шить з^тже полученное впечатлѣніе. Не зная, гдѣ искать продолженія, я въ концѣ концовъ просто пересталъ искать его. Тассо-больше соотвѣтствовалъ бы моему характеру, но тогда я не зналъ даже его имени. Однажды, не помню какъ именно, попала мнѣ въ рз^тки Энеида Аннибала Каро, которз’кця читалъ, и перечитывалъ нѣсколько разъ съ жадностью и страстью, отъ всей дз'ши принявъ сторону Тзфна и Камиллы. Я пользовался имъ также для переводовъ, которые задавалъ намъ профессоръ, что не з'величивало моихъ з’спѣхог.ъ въ латыни. Я не зналъ ни одного изъ нашихъ поэтовъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ произведеній Метастазіо, «Катона», «Артаксеркса», «Олимпіады» и которыя доходили до насъ въ видѣ либретто оперъ, ставившихся во время карнавала. Эти вещи глубоко очаровывали меня. Но если въ аріи обрывалось развитіе страсти въ то время, когда я только начиналъ ею проникаться, я испытывалъ огорченіе и жгучую досадз^г, еще болынз-ю, чѣмъ въ перерывахъ Аріосто.

Я прочелъ также нѣсколько комедій Гольдони, которыя меня очень позабавили; ихъ я нолз^чилъ отъ самого профессора. Но склонность къ драматическому творчествзѵ которой въ зачаточной формѣ я, вѣроятно, обладалъ, была скоро заглушена недостаткомъ духовной пищи, отсутствіемъ руководства и еще многимъ дрз'гимъ.

Вообще, мое невѣжество, невѣжество моихъ з’чителек

и наша общая безпечность во всемъ уже не могли идти дальше.

Во время частыхъ и долгихъ перерывовъ въ занятіяхъ, когда здоровье мое не позволяло мнѣ посѣщать классъ, одинъ изъ товарищей, превосходящій меня по силѣ и по глупости, заставлялъ меня дѣлать за него з'роки: это былъ какой-нибудь переводъ, сочиненіе, стихи. Вотъ великолѣпный аргументъ, которымъ онъ склонялъ меня къ работѣ:—если ты напишешь мнѣ сочиненіе, я тебѣ дамъ эти два мяча.—И онъ показывалъ мнѣ красивые, четырех-цвѣтные, чзщеено сшитые и великолѣпно прыгающіе мячи.

— А если не напишешь, я дамъ тебѣ тумака.—И, говоря это, онъ угрожающе заносилъ свой чудовищный кзшакъ надъ моей головой. Я предпочиталъ два мяча и писалъ сочиненіе. Сначало я дѣлалъ это добросовѣстно и какъ, можно лучше, и преподаватели стали удивляться неожиданнымъ успѣхамъ з^ченика, который до сихъ поръ зарекомендовалъ себя безнадежнымъ тупицей. Я, разз-мѣется, свято хранилъ тайну и, пожалуй, больше благодаря моей природной несообщительности, чѣмъ изъ-за боязни передъ этимъ циклопомъ.

Но сдѣлавъ за него, такимъ образомъ, порядочное число заданныхъ работъ и собравъ гораздо больше мячей, чѣмъ мнѣ было нужно, я сталъ тяготиться этими вынужденными занятіями, тѣмъ болѣе, что мнѣ стало непріятно видѣть, какъ онъ з’крашается принадлежащими мнѣ лаврами. Мало-по-мапу я сталъ исполнять свое дѣло небрфкнѣе и даже не безъ замысла допз’скалъ такія грз'быя ошибки, какъ, напримѣръ, „роІеЬаш“ и т. п., которыя навлекаютъ на васъ насмѣшки товарищей и ко-лотзчики учителя. Поэтому мой малый, видя, что подвергается публичному опозоренію, пересталъ заставлять меня дѣлать за него з'роки; онъ былъ страшно разъяренъ, но не смѣлъ мстить, понимая, какимъ стыдомъ я могъ бы покрыть его, если бы выдалъ его тайну. Я не сдѣлалъ этого. Но какъ я втайнѣ смѣялся, когда слышалъ среди товарищей разговоры о томъ, какъ злосчастное роіеЬаш

прогремѣло въ классѣ! Никто, однако, не подозрѣвалъ моего отношенія къ этом}^т дѣлу. Кромѣ всего прочаго, меня побуждало къ скрытности и представленіе объ увѣсистомъ кз^тлакѣ, занесенномъ надъ моею головою, которое постоянно носилось передъ моими глазами. Этотъ к}^т-лакъ долженъ былъ быть естественной расплатой за столько мячей, полз'ченныхъ мною такъ коварно. Съ тѣхъ поръ я сталъ понимать, что міромъ правитъ лишь страхъ всѣхъ передъ всѣми.