ВТОРОЕ НАШЕСТВІЕ. — СКУЧНЫЯ ДОМОГАТЕЛЬСТВА ГЕНЕРАЛА-ЛИТЕРАТОРА.—МИРЪ, СМЯГЧИВШІЙ НЕМНОГО НАШИ БѢДСТВІЯ,—Я ЗАДУМЫВАЮ ОДНОВРЕМЕННО ШЕСТЬ КОМЕДІЙ.

13 мая 1800 года.

Рщва Италія успѣла оправиться на нѣсколько мѣсяцевъ отъ гнета и грабежей францз'зовъ, какъ з'дивитель-ная битва при Маренго сдѣлала всю ее снова добычей

Франціи, и, кто знаетъ, на сколько лѣтъ. Я былъ подавленъ этимъ на ряду съ другими, и больше другихъ; но, склонивъ голову передъ необходимостью, занялся приведеніемъ къ концу своихъ работъ и не заботился больше объ опасностяхъ, къ которымъ уже привыкъ, и, вѣроятно, не отвыкну, такъ какъ гнусности политики заставляютъ постоянно жить среди нихъ.

Поглощенный задачей собрать и пересмотрѣть свои четыре перевода съ греческаго, я проводилъ время лишь въ изз^ченіяхъ того, къ чемз^? приступилъ такъ поздно.

Наступилъ октябрь мѣсяцъ, и 15 числа, въ моментъ, когда этого по договору, заключенному съ императоромъ, меньше всего можно было ожидать, францз’зы снова бросились на Тосканз% находившзчося, какъ они это знали, подъ покровительствомъ великаго герцога, съ которымъ они не вели войны. На этотъ разъ у меня не было времени выѣхать въ деревню, и я долженъ былъ видѣть и слышать ихъ, само собой разз^мѣется, только на улицѣ Въ концѣ концовъ, самымъ досаднымъ и труднымъ обстоятельствомъ при этомъ была повинность военнаго постоя, но флорентійской коммзшѣ пришла въ голову счастливая мысль освободить меня отъ нея, какъ иностранца и обладателя тѣснаго и неудобнаго для этой цѣли дома.

Освобожденный отъ этой непріятности, для меня самой жестокой изъ всѣхъ другихъ и самой тягостной, я примирился со всѣмъ остальнымъ, что еще могло случиться. Я, такъ сказать, затворился въ своемъ домѣ, и за исключеніемъ двухчасовой прогулки, которую совершалъ каждое утро для здоровья въ наиболѣе зщаленныхъ и пустынныхъ мѣстахъ, всецѣло погрузился въ запорную работз^г, и не видѣлся ни съ кѣмъ.

Но хотя я бѣжалъ францз^тзовъ, французы не хотѣли оставить меня въ покоѣ, и на горе мое одинъ изъ ихъ генераловъ, причастный литературѣ, пожелалъ познакомиться со мной и два раза появлялся у моихъ дверей, не заставая меня дома, такъ какъ я позаботился о томъ, чтобы меня никогда нельзя было застать. Я не хотѣлъ

даже отплатить ему вѣжливостью за вѣжливость и послать свою карточку. Нѣсколько дней спустя, онъ прислалъ сказать черезъ посланнаго, въ которомъ часу онъ можетъ быть у меня. Видя его настойчивость и не желая довѣрять устнаго отвѣта слугѣ, который могъ переиначить мои слова, я написалъ на клочкѣ бумаги, что Витторіо-Альфіери во избѣжаніе какого-либо недоразумѣнія въ отвѣтѣ господину генералу, сообщаетъ его письменно черезъ слугу; что если бы господинъ генералъ, въ качествѣ коменданта Флоренціи, прислалъ ему приказъ ждать его у себя въ домѣ, Альфіери немедленно подчинился бы этому, не умѣя противиться силѣ правителей, какова бы она ни была; но если генералъ желаетъ лишь удовлетворить личному любопытству, Витторіо Альфіери, нелюдимый по своей природѣ, не желаетъ больше заводить знакомствъ ни съ кѣмъ, и проситъ вслѣдствіе этого з'волить его отъ необходимости знакомиться.

Генералъ отвѣтилъ мнѣ въ двухъ словахъ, гдѣ говорилъ, что мои произведенія внушили ему желаніе со мною познакомиться, но что узнавъ о моемъ нелюдимомъ настроеніи, онъ больше не будетъ безпокоить меня. Онъ сдержалъ свое слово и такимъ образомъ я спасся отъ непріятности, болѣе тяжкой и болѣе отвратительной, чѣмъ всякое другое наказаніе.

Между тѣмъ, Пьемонтъ, мое бывшее отечество, уже кельтизовавшійся по-своему и желавшій обезьянничать во всемъ со своихъ господъ, преобразилъ Академію Наукъ, до этого бывшую королевской, въ національный институтъ по образцу парижскаго, гдѣ были собраны произведенія изящной словесности и искусствъ.

Этимъ господамъ,—я не сумѣю привести ихъ имена, (Калузо сложилъ съ себя должность секретаря Академіи), вздумалось избрать меня членомъ института, о чемъ я былъ извѣщенъ письмомъ. Предупрежденный объ этомъ аббатомъ, я отослалъ имъ письмо, не читая, и поручилъ другу моему передать зютно, что я не вступлю въ это собраніе, какъ и ни въ какое другое, и меньше чѣмъ во

всякое другое, въ Академію, которая недавно исключила съ такой небрежностью и несправедливостью трехъ столь почтенныхъ людей, какъ графъ Бальбо, кардиналъ Жер-диль и кавалеръ Мороццо, не выставивъ другихъ мотивовъ, кромѣ того, что они были слишкомъ роялисты. Я не роялистъ и никогда имъ не былъ. Но это не основаніе еще присоединять меня къ этой кликѣ. Моя республика не похожа на ихъ. И моей задачей было во всемъ постз'пить иначе, чѣмъ они.

Разгнѣванный нанесеннымъ мнѣ оскорбленіемъ, я измѣнилъ своему слову и, набросавъ четырнадцать рифмован-ныхъ строчекъ на эту тему, послалъ ихъ моему друг}'. Но я не сохранилъ копіи съ нихъ, и это стихотвореніе, также какъ и дрз'гія, выхваченныя негодованіемъ у моего пера, никогда не попадутъ въ собраніе моихъ стиховъ, и безъ того слишкомъ многочисленныхъ.

Въ сентябрѣ мѣсяцѣ предшествующаго года у меня не хватило силъ противостоять новому или, лучше сказать, обновившемз'ся порывз' моей природы, на этотъ разъ слишкомъ могущественной}', взволновавшему меня на нѣсколько дней и повиноваться которому было необходимо, потому что нельзя было его преодолѣть. Я задумалъ и набросалъ шесть комедій, зародившихся во мнѣ, можно сказать, одновременно. У меня всегда было намѣреніе испробовать себя на этомъ поприщѣ. Я рѣшилъ даже написать двѣнадцать пьесъ.

Но различнаго рода помѣхи, безпокойство душевное и больше всего изсз'шающій, упорный трудъ изученія необъятно обширнаго языка, какъ греческій, отвлекли меня отъ этого; истощивъ мой мозгъ, и убѣдившись, что отнынѣ для меня невозможно никакое творчество, я уже не думалъ о немъ. Но не знаю, какимъ образомъ въ самые печальные моменты моего рабства, когда обстоятельства не оставляли никакой надежды на благополучный исходъ, и когда у меня не было ни времени, ни средствъ воплотить свои замыслы, мой духъ выпрямлялся, и я ЧЗ'ВСТВО-валъ, какъ зажигаются во мнѣ искры творческаго огня. Че-

тыре первыя комедіи, собственно говоря, представляющія изъ себя одну комедію, раздѣленную на четыре части (замыселъ въ нихъ одинъ, но осуществляется разными путями), родились во время одной изъ моихъ проулокъ; вернувшись съ нея, я сдѣлалъ набросокъ, по сложившемуся у меня обычаю.

На другой день, думая о нихъ, я захотѣлъ убѣдиться, сумѣю ли сдѣлать изъ нихъ что-нибудь въ другомъ жанрѣ, хотя бы одну на пробу; и я представилъ себѣ одну изъ нихъ въ новомъ для Италіи жанрѣ, не имѣющемъ ничего общаго съ первыми четырьмя, и шестз'ю, настоящую итальянскую комедію современныхъ нравовъ: мнѣ не хотѣлось, чтобы меня винили въ неумѣньи ихъ описывать. Но, такъ какъ нравы мѣняются, чтобы писать комедіи, имѣющія право на существованіе, нужно, исправляя ихъ насмѣшкой, не имѣть въ виду итальянца, француза или перса, еще меньше человѣка пятнадцатаго, девятнадцатаго или двадцать перваго столѣтія, если поэтъ не хочетъ, чтобы имя его и соль его комедій не прошли вмѣстѣ съ людьми и нравами, которые онъ пытался описывать. И такъ, вотъ шесть комедій, которыми я пробовалъ дать образцы трехъ различныхъ жанровъ. Первыя четыре приложимы ко всякому времени, ко всякому мѣстз% ко всякимъ нравамъ; пятая, фантастическая, поэтическая, укладывается въ менѣе строгія рамки; шестая въ новѣйшемъ вкусѣ комедій сегодняшняго дня, которыя можно было бы писать дю жинами, обмакивая кисть въ нечистоты, которыя ежедневно у насъ передъ глазами. Но ничего нѣтъ пошлѣе этого; кромѣ того, мнѣ кажется, что это доставляетъ очень мало удовольствія и никакой пользы. Нашъ вѣкъ, бѣдный изобрѣтательностью, хотѣлъ поймать трагедію на удочку комедіи, создавая мѣщанскую драму, которую можно было бы назвать „Эпопеей Лягушекъ‘ч Я же, наоборотъ, умѣя склоняться лишь передъ истиной, считаю болѣе доступнымъ ея—извлекать изъ комедіи трагедію. Я нахожу это болѣе интереснымъ, болѣе полезнымъ и болѣе вѣрнымъ. Нерѣдко можно видѣть великихъ