Затѣмъ, сверхъ утреннихъ главъ, я перечитывалъ двѣ или три главы по-итальянски въ переводахъ Діодати, столь вѣрныхъ еврейскому тексту. Я читалъ ихъ еще по-латыни въ Вз'льгатѣ и, наконецъ, въ латинскомъ же подстрочникѣ, сдѣланномъ съ еврейскаго оригинала. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ такого интимнаго общенія съ этимъ языкомъ, вьючивъ его азбз'кз⁷, я научился читать еврейскія слова, схватывать ихъ созвучія, большею частью мало пріятныя, странные для насъ обороты рѣчи, совмѣщающіе величіе съ варварствомъ.

Что касается Гомера, я началъ читать его по-гречески вслухъ, безъ всякихъ приготовленій, и переводилъ подстрочно на латинскій, никогда не останавливаясь на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ встрѣчалась какая-нибудь трзщность, тѣ шестдесятъ-восемьдесятъ и, самое большое, сто стиховъ, которые я хотѣлъ выз^тчить каждое утро. Изуродовавъ ихъ такимъ образомъ, я скандировалъ вслухъ ихъ на греческомъ языкѣ. Затѣмъ читалъ древнихъ комментаторовъ, латинскія примѣчанія Бэрнеса, Клэрка, Эрнста. Затѣмъ бралъ печатный латинскій подстрочникъ и перечитывалъ его съ греческимъ оригиналомъ, пробѣгая глазами мои строчки, чтобы видѣть, гдѣ и ночем}⁷ я сдѣлалъ ошибку, когда переводилъ первый разъ. Затѣмъ въ моемъ греческомъ текстѣ, тамъ, гдѣ комментаторъ забылъ освѣтить что-нибудь, я дѣлалъ это самъ на поляхъ съ помощью дрзтихъ греческихъ словъ, соотвѣтственныхъ по значенію своемз⁷, которыми меня снабжали большею часть Эвсикій, Этимологиконъ и Фаворинъ. Вслѣдъ за тѣмъ я записывалъ всѣ странныя выраженія, слова,

фигуры, въ видѣ колонны, и пояснялъ по-гречески. Потомъ читалъ комментаріи Евстазія на эти же стихи, которые, такимъ образомъ, разъ пятьдесятъ проходили передъ моими глазами со всѣми ихъ толкованіями. Такой методъ изученья можетъ показаться скучнымъ и нѣсколько грубымъ. Но, вѣдь, и у меня самого лобъ былъ крѣпкій, и чтобы начертать что-нибудь на пятидесятилѣтней ткани, нуженъ совсѣмъ иной рѣзецъ, чѣмъ для двадцатилѣтней.

Пиндаръ въ предшествующіе годы былъ для меня предметомъ еще болѣе труднаго изученія, чѣмъ то, о которомъ сейчасъ шла рѣчь.

У меня есть маленькій томикъ Пиндара, гдѣ нѣтъ ни одного слова, надъ которымъ бы не стояло цифры, надписанной моей рукою для того, чтобы съ помощью цифръ—-і, 2, з ит. д., иногда до сорока и выше, отмѣтить мѣсто, занимаемое каждымъ словомъ въ его возстановленномъ значеніи среди этихъ безконечныхъ, подобныхъ лабиринтамъ, періодовъ. Но я не довольствовался этимъ; въ теченіе трехъ дней, посвященныхъ данному поэту, я бралъ другое изданіе Пиндара, очень старое, очень плохое, римское изданіе Каліерджи, къ которому не были прибавлены еще схоліи. По этому текст}^т я читалъ, какъ и Гомера, переводя съ греческаго на латинскій подстрочно, и дальше продѣлывалъ все то же, что и съ Гомеромъ.

Потомъ я писалъ по-гречески на поляхъ поясненія того, что авторъ хотѣлъ сказать, иначе говоря освобождалъ его мысль отъ метафоръ. Ту же работу я совершилъ надъ Эсхиломъ и Софокломъ, когда пришло для нихъ время занять мѣсто Пиндара. Всѣ эти труды и безумное упорство въ нихъ страннымъ образомъ ослабили мою память, и тѣмъ не менѣе я долженъ признаться, что выучилъ не очень-то много, и при первомъ чтеніи способенъ дѣлать грубѣйшія ошибки. Но это изученіе стало для меня настолько дорогимъ и настолько необходимымъ, что съ 1796 года я ни разу не пропустилъ этихъ трехъ утреннихъ часовъ для занятій; и если сочи-

нялъ что-нибудь, какъ, напримѣръ,,Альцесту“, сатиры или стихотворенія, на это я употреблялъ другіе часы. Для собственнаго творчества я назначалъ лишь оставшееся время, отдавая изученію лучшую часть дня, и если бы передо мной поставили на выборъ: сочинительство, или изученіе, я пожертвовалъ бы сочинительствомъ.

Распредѣливъ такимъ образомъ жизнь, я заперъ въ сундуки всѣ свои книги, исключая тѣхъ, которыми пользовался при работѣ, и отослалъ ихъ въ одн}' виллз^г за чертой Флоренціи, чтобы не лишиться ихъ во второй разъ.

Это вторженіе, такъ ожидавшееся и такое ненавистное, произошло 25 марта 1799 года при обстоятельствахъ, которыя извѣстны каждому,—а если неизвѣстны, то и не заслуживаютъ того, чтобы ихъ знали; эти продѣлки рабовъ всегда одинаковы и во всѣхъ случаяхъ онѣ одного цвѣта. Въ тотъ же день, черезъ нѣсколько часовъ послѣ вступленія французовъ, моя Дама и я переѣхали въ виллу за воротами Санъ-Галло, близъ Монтуги, предварительно отправивъ туда все изъ нашего флорентійскаго дома, предоставленнаго разорительному удѣлу—стать военной квартирой.

Глава XXVIII.

МОИ ДЕРЕВЕНСКІЯ ЗАНЯТІЯ. — УХОДЪ ФРАНЦУЗОВЪ.—НАШЕ ВОЗВРАЩЕНІЕ ВО ФЛОРЕНЦІЮ.— ПИСЬМА КОЛЛИ.—Я СЪ ГОРЕСТЬЮ УЗНАЮ, ЧТО ОНЪ ГОТОВИТСЯ ИЗДАТЬ ВЪ ПАРИЖЪ МОИ РАБОТЫ, НАПИСАННЫЯ ВЪ КЕЛЪ, НО НЕ ОПУБЛИКОВАННЫЯ.

12 мая 1799.

Такимъ образомъ, находясь подъ гнетомъ всеобщей тиранніи, но, тѣмъ не менѣе, не подчиняясь ей, я оставался въ этой виллѣ съ немногими слугами и сладостной по-

ловиной себя самого, причемъ оба мы неустанно были заняты изученіемъ литературы; она была довольно сильна въ нѣмецкомъ и англійскомъ языкѣ, одинаково хорошо изучила итальянскій и французскій, и превосходно знала литературу этихъ четырехъ народовъ; все лучшее изъ античной литератз'ры было ей небезызвѣстно по переводамъ, существующимъ на этихъ четырехъ языкахъ. Я могъ обо всемъ бесѣдовать съ нею, сердце и умъ были одинаково удовлетворены у меня, и никогда я не чувствовалъ себя болѣе счастливымъ, чѣмъ въ то время, когда намъ приходилось жить съ нею наединѣ, далеко отъ человѣческихъ треволненій. Такъ жили мы въ этой виллѣ, гдѣ принимали очень немногихъ изъ нашихъ флорентійскихъ друзей, и то лишь изрѣдка, страшась попасть на подозрѣніе этой военной и адвокатской тиранніи, самой чудовищной изъ всѣхъ политическихъ амальгамъ, самой смѣшной, самой плачевной, самой несносной, всегда представляющейся мнѣ въ образѣ тигра, заправляемаго кроликомъ. Очутившись въ деревнѣ, я сразу принялся за всѣ свои работы: за переписку и исправленіе обѣихъ „Аль-цестъ“, причемъ утренніе часы, назначенные для изученія, я никогда не занималъ этой работой; я такъ сильно з’хо-дилъ въ свои литературныя дѣла, что у меня не было досзта раздз'мывать о нашихъ бѣдахъ и опасностяхъ. Опасности были многочисленны, и нельзя было закрывать на нихъ глаза, равно какъ и льстить себя мыслью, что дѣло обстоитъ не такъ з^тжъ плохо. Каждый день убѣждалъ меня въ этомъ; тѣмъ не менѣе, несмотря на такой шипъ въ сердцѣ и на страхъ за насъ обоихъ, я не терялъ мз^жества и продолжалъ работать. Каждый день или, вѣрнѣе, каждую ночь совершались произвольные аресты по обычаю этого правленія. Такъ, были арестованы въ качествѣ заложниковъ многіе молодые люди самыхъ благородныхъ фамилій. Ихъ брали ночью съ постели, гдѣ спали рядомъ ихъ жены, потомъ отправляли въ Ливорно и оттуда непосредственно на островъ св. Маргариты. Хотя я былъ иностранцемъ, но могъ разсчитывать на подоб-

нз'Ю же участь, или на еще худшую, такъ какъ, вѣроятно, имъ была извѣстна моя вражда и презрѣніе къ нимъ. Каждую ночь могли явиться за мной; но я принялъ всѣ мѣры, чтобы меня не застали врасплохъ и не подвергли плохому обращенію. Между тѣмъ, во Флоренціи провозгласилась та же самая свобода, какая царила во Франціи, и самые подлые плз^ты торжествовали. Что касается меня, я занимался греческимъ, писалъ стихи и ободрялъ свою Дамз^г. Такое печальное положеніе дѣлъ продолжалось съ 25 мая, когда французы пришли, до 5 іюля, когда побитые и потерпѣвшіе уронъ во всей Ломбардіи, они, такъ сказать, ринулись изъ Флоренціи, на утренней зарѣ, захвативъ съ собою, разз'мѣется, все, что только можно было унести. Ни моя Дама, ни я ни разу не ступили ногой во Флоренцію пока длилось нашествіе, не осквернили нашихъ глазъ видомъ ни одного француза. Не хватитъ словъ для описаній ликованія Флоренціи въ то утро, когда французы ушли, и въ слѣдующіе дни, когда открылись ворота для двухсотъ австрійскихъ гусаровъ.

Привыкнувъ къ покою деревни, мы рѣшили провести въ ней еще мѣсяцъ, прежде чѣмъ вернз'ться во Флоренцію и водворить туда всю мебель и книги.