пришлось бросить Пиндара, такъ какъ его лирическіе порывы казались мнѣ въ дословномъ переводѣ просто глупыми. Я потратилъ полтора года на это неблагодарное занятіе. Мой истощенный мозгъ почти совсѣмъ не могъ уже творить. Къ этому времени относятся лишь нѣсколько стихотвореній и семь сатиръ. 96-й годъ былъ пагубнымъ годомъ для Италіи. Франція, три года грозившая нашествіемъ, наконецъ, привела свои намѣренія въ исполненіе. Все большая и большая печаль овладѣвала мною при мысли о будущемъ рабствѣ и нищетѣ. Вмѣстѣ съ независимостью Пьемонта рушились и всѣ мои надежды на жизнь. Готовый на все, съ твердымъ намѣреніемъ никому не служить и никого ни о чемъ не просить, я твердо и мужественно переносилъ все остальное. Я еще больше ушелъ въ свои занятія, отдыхая на нихъ отъ печальной дѣйствительности. „Мизогаллъ" съ каждымъ днемъ увеличивался въ объемѣ. Я собралъ въ немъ всю ненависть моей любимой Италіи и мою собствентчо, храня твердую надежду, что эта злая книга послужитъ Италіи и нанесетъ Франціи сильный ударъ. Мечты и чудачества поэта, пока они не осуществятся—предсказанія вдохновеннаго пророка, когда исполняются.

Глава XXV.

ПОЧЕМУ, КАКИМЪ ОБРАЗОМЪ И СЪ КАКОЮ ЦѢЛЬЮ Я, НАКОНЕЦЪ, РѢШИЛЪ ПРИНЯТЬСЯ СОВЕРШЕННО САМОСТОЯТЕЛЬНО ЗА СЕРЬЕЗНОЕ ИЗУЧЕНІЕ ГРЕЧЕСКАГО ЯЗЫКА.

Еще въ 1778 году, когда мой милый Калз^зо былъ со мной во Флоренціи, по какой-то прихоти, навѣянной бездѣльемъ, или изъ побужденія пустого любопытства, я попросилъ его начертить мнѣ на листѣ бумаги гре-ческзчо азбуку, и по ней научился съ грѣхомъ пополамъ различать и называть отдѣльныя 63'квы. Этимъ

исчерпывались мои познанія въ греческомъ языкѣ. Долгое время я не думалъ объ этомъ больше. Но два года томз⁷ назадъ, принявшись за чтеніе тѣхъ подстрочныхъ переводовъ, о которыхъ говорилъ З'же, я разыскалъ среди своихъ 63'магъ этотъ затерянный листокъ, и пытался вспомнить начерченные на немъ знаки съ тою цѣлью, чтобы имѣть возможность время отъ времени взглядывать на греческій текстъ и пробовать заловить въ немъ звукъ тѣхъ словъ, которыя почему-либо привлекали мое вниманіе. Мнѣ, дѣйствительно, случалось иногда останавливать недозрѣвающій взоръ на непонятныхъ письменахъ, З’подобляясь лисицѣ изъ басни, тщетно вздыхавшей по запретномз' винограда. Къ естественной трудности для меня присоединилось особое трзщно преодолимое препятствіе: глаза мои не могли приспособиться къ проклятому шрифтз?; былъ ли онъ крупенъ или мелокъ, слитъ или напечатанъ въ разбивда, взоръ мой туманился, лишь только я сосредоточивалъ его на строкахъ греческаго текста, и я считалъ удачей, когда мнѣ задавалось, разбирая по слогамъ, урвать изъ текста какое-нибудь одно, хотя бы самое короткое, слово. Но я такъ и не могъ прочесть цѣлаго стиха, не могъ даже пристально вглядѣться въ него или произнесть, и еще того менѣе заучить его на память.

Я не зналъ, какъ взяться за дѣло, ибо по природѣ неспособенъ къ длительному сосредоточенію ума и глаза на грамматикѣ, и совершенно лишенъ способностей къ языкамъ. (Еще раньше я два или три раза пробовалъ научиться по-англійски, а недавно, находясь въ Парижѣ въ 1790 г., передъ четвертой поѣздкой въ Англію, возобновилъ свои старанія, переводилъ „Виндзоръ¹⁴ Попа и принялся за „Опытъ о человѣкѣ"). Я дожилъ до зрѣлыхъ лѣтъ, не изз’чивъ ни одной грамматики, даже итальянской, противъ правилъ которой я грѣшз', правда, рѣдко, но и то лишь благодаря навыда глаза, пріобрѣтеннаго чтеніемъ, а вовсе не вслѣдствіе знанія ея законовъ, назвать которые и изложить ихъ содержаніе я чрезвычайно затруд-

нился бы. И вотъ, наперекоръ всѣмъ этимъ физическимъ и психическимъ препятствіямъ, несмотря даже на мое обращеніе къ переводамъ, я далъ себѣ обѣтъ преодолѣть столько одновременныхъ препонъ. Но я никого не посвятилъ въ свое намѣреніе, не говорилъ о немъ даже своей Дамѣ; а это многое значитъ. Такимъ-то образомъ, проблуждавъ два года у границъ древней Греціи, но не успѣвъ проникнуть въ ея предѣлы, я, наконецъ, утратилъ терпѣніе и рѣшилъ покорить эту область.

Я накупилъ себѣ множество рзчюводствъ по грамматикѣ,—сперва греко-латинскихъ, затѣмъ исключительно греческихъ. Я сталъ проводить цѣлые дни, спрягая глаголъ т6~тс« сложныхъ глаголовъ и глаголовъ на р.'; моя Дама вскорѣ зазнала мою тайну, такъ какъ замѣчала, что я постоянно бормочу что-то про себя, требовала объясненія и добилась своего.

Съ каждымъ днемъ мое зчюрство въ достиженіи намѣченной цѣли зчзеличивалось, а цѣной величайшихъ з^тсилій ума, глаза и языка я достигъ къ концу 1797 года возможности безъ помз’тнѣнія взора и з^ма вглядываться въ любзчо страницу греческаго текста, даже напечатанную мелкимъ шрифтомъ, 63'дь то стихи или проза; я наз'чился вполнѣ точно понимать текстъ, постзшая по отношенію къ параллельному латинскому тексту совершенно такъ же, какъ раньше постзшалъ по отношенію къ греческомз⁷,—т. е. кидалъ бѣглый взглядъ на латинское слово, которое соотвѣтствовало греческомз^, если послѣднее мнѣ ранѣе не встрѣчалось, или я позабылъ его значеніе. Я достигъ, наконецъ, з'мѣнія отчетливо читать вслз⁷хъ съ произношеніемъ вполнѣ терпимымъ и даже педантическимъ въ отношеніи з^тдареній, придыханій и двзтласныхъ; я произносилъ греческія слова, сообразуясь съ начертаніемъ и не слѣдуя нелѣпой манерѣ современныхъ грековъ, которые, не замѣчая того, помѣстили цѣлыхъ пять і о т ъ (і) въ свою азбз^ткз^т, превративъ этимъ самый гармоничный языкъ изъ всѣхъ, когда-либо звз’чавшихъ на землѣ, въ какое-то непрерывное, і о к а н і е, напоминающее больше

всего лошадиное ржаніе. Я преодолѣлъ всѣ трудности чтенія и произношенія тѣмъ, что не только тщательно прочитывалъ вслухъ текущій дневной урокъ, но и въ продолженіе цѣлыхъ двухъ часовъ подрядъ ежедневно декламировалъ и, такимъ образомъ, прочелъ—правда, ничего или почти ничего не понимая изъ-за быстроты чтенія и сосредоточенія вниманія на одномъ только произношеніи— всего Геродота, дважды Ѳукидида съ комментаріемъ къ нему, Ксенофонта, всѣхъ второстепенныхъ ораторовъ, а также дважды комментаріи Прокла къ Платонову „Тимею“; послѣдняго я читалъ исключительно потомз^г, что онъ былъ напечатанъ менѣе разборчивымъ шрифтомъ и съ большимъ числомъ сокращеній.

Столь упорный трудъ не ослабилъ моей умственной дѣятельности, чего я могъ опасаться. Наоборотъ, онъ вывелъ меня изъ летаргіи предшествующихъ лѣтъ. Въ теченіе этого 1797 г. я довелъ число своихъ сатиръ до семнадцати, дальше чего онѣ не пошли и до сихъ поръ. Я снова пересмотрѣлъ всѣ стихотворенія и исправилъ многія изъ нихъ. Наконецъ, все болѣе увлекаясь греческимъ, по мѣрѣ того, какъ въ немъ совершенствовался, я началъ переводить—сперва „Альцесту" Эврипида, затѣмъ „Фн-локтета" Софокла и „Персовъ" Эсхила и, наконецъ, чтобы испробовать свои силы на всѣхъ родахъ греческаго драматическаго искусства,—„Лягз'шекъ" Аристофана. Увлеченіе греческимъ языкомъ не препятствовало занятіямъ латинскимъ. Въ томъ же года я прочелъ и изучилъ Лукреція и Плавта; я читалъ Теренція, произведенія кото ■ раго еще раньше переводилъ и, какъ оказалось по странной слз’чайности, перевелъ ихъ такимъ образомъ всѣ цѣликомъ, хотя ни разу не прочелъ подрядъ ни одной изъ его шести комедій. Не грѣша противъ истины, могу сказать, что я перевелъ Теренція, не прочитавъ его.

Кромѣ того, я изучилъ всѣ размѣры, которыми писалъ Горацій, такъ какъ мнѣ стало стыдно, что я читалъ его, изз'чалъ, даже вьючилъ, могу сказать, ничего не вѣдая о рифмахъ его стиховъ. Я пріобрѣлъ также достаточныя познанія о размѣрахъ, з'потребляемыхъ въ греческихъ хорахъ и о тѣхъ, какими писали Пиндаръ и Анакреонъ. Въ результатѣ этотъ 1797 годъ значительно уменьшилъ мое невѣжество. У меня не было иной цѣли, когда я предпринималъ всѣ эти трзщы, кромѣ стремленія удовлетворить своей любознательности, выйти изъ тьмы невѣжества, въ которой я прозябалъ, а также желанія избѣжать надоѣвшей мнѣ возни съ французщиной,