Выслушав это подробное объяснение, хан поднялся и поблагодарил мудреца, сказал, обращаясь ко всем:

— То, что он говорит, ему внушило Небо. Его слова проникли в мое сердце. Воспримите же это и вы, мои сыновья, мои военачальники и мои нойоны, — хан понизил голос, — но пусть кроме нас об этом никто не знает.

— Ты спросил, есть ли у меня желание, которое ты мог бы исполнить, Чингисхан, но я тебе не ответил.

— А оно у тебя есть? — Хан удивился и обрадовался.

Ученый покачал головой.

— Может быть, ты ищешь моей благосклонности или покровительства? Хочешь стать моим советником до конца дней своих? Так ведь?

— Нет и нет! Я тебе на это вот что отвечу: благосклонность и покровительство ничего не стоят. Обретя эти блага, живешь в страхе потерять их. А когда потеряешь, будешь бояться еще больше. Ведь неизвестно, что последует за этим.

— Но ведь ты, мудрец, не намерен отойти от дел? Что бы тебе ни предстояло, действие или бездействие! Однако, если ты попадешь в опалу, как будет распространяться твое учение?

— Когда человек с благородными помыслами обретает свое время, — ответил старец, — он шагает вперед. А если он с ним не совладает, приходится уйти в сторону, и тогда его путь порастает бурьяном.

Чингисхан оглядел всех своих нойонов, военачальников и сыновей по очереди, не скрывая улыбки. Он как бы хотел сказать им: «Видите, что такое мудрость и находчивость?»

— И вот еще что, мудрец! Я недавно упал с лошади. При мысли, что меня призывают к себе боги, меня охватил ужас. Неужели силы оставляют меня?

— Тебе уже почти шестьдесят лет, Чингисхан, — ответил последователь учения Дао. — Сойди навсегда со своего скакуна и поменяй свои войны на жизнь в мире!

— Тяжело отказаться от того, чем занимался всю жизнь, мудрец!

Старец с сомнением посмотрел на него и словно для того, чтобы успокоиться, взял со столика маленькое блюдо со сладостями, а потом сказал:

— За зимой приходит весна, а за нею лето, осень — и снова зима! В жизни человека иначе. Каждый новый день содержит в себе события предыдущих, и к началу возвращаешься лишь после того, как весь круг пройден. Возвращение к истокам — это успокоение, покой. Обрести покой — значит выполнить предначертанное тебе и завершить свой земной путь — так говорит учение Дао. Постигнуть это — значит достигнуть просветления, Чингисхан!

На этом их разговор завершился. Властитель монголов остался очень доволен.

Когда на другой день на площади собирался караван, с которым мудрец возвращался в Йенпин, хан вышел из своей дворцовой юрты, приблизился к великому мудрецу и обратился к нему с такими словами:

— Тебя повезут с почестями и удобствами, подобающими императору, и путь не покажется тебе долгим и изнурительным.

В ответ на это мудрец впервые поклонился властителю монголов, а потом подошел к предназначенному для него верблюду. Это был благородный белый верблюд, единственный в своем роде среди ста пятидесяти остальных своих собратьев. Между его крепкими, мясистыми и высокими горбами лежал пестрый ковер с золотистой бахромой, а поверх него — седло с серебряными стременами, позади которого была шелковая подушка, набитая лебединым пухом.

— Еще один, последний вопрос к тебе, мудрец, — сказал хан. — На завтра назначена большая охота по ту сторону реки — в ознаменование нашей победы. Советуешь ли ты мне участвовать в ней?

— Что я могу добавить к уже сказанному?

— Но не начнут ли люди теряться в догадках о том, почему меня нет? Не станут ли они перешептываться: «Наш хан состарился, он немощен, ему больше не по силам долго держаться в седле»?

Мудрец лишь покачал головой:

— О чем ты говоришь, Чингисхан? Если ты не поедешь на охоту и люди начнут судачить, будто ты больше не в силах долго держаться в седле, что это докажет? Ничего! А если ты поедешь на охоту и на глазах у всех упадешь с лошади — какие еще доказательства потребуются?

И мудрец махнул рукой проводнику каравана. Верблюды поднялись с колен. Хан отошел в сторону, присоединившись к Тули, Джучи и Джебе. Он долго не сводил глаз с сидевшего на великолепном белом верблюде мудреца, который, приставив ладонь ко лбу, чтобы не слишком слепило солнце, вглядывался в даль. Он так ни разу и не оглянулся, хотя догадывался, что хану это было бы приятно. Ни разу!

— Он высокомерен, отец! — сказал Тули.

Чингисхан невольно вздрогнул, отошел от сына на два шага и только после этого сказал:

— Не лучше ли сказать: «Он горд»?

— Нет, отец, он не выказал тебе приличествующего уважения!

Хан подошел к нему вплотную и тихо, доверительно проговорил:

— Ты ошибаешься, Тули! Он умен. С его появлением вокруг становится светлее. Разве мы не привыкли всегда поклоняться свету? Солнцу безразлично, светит ли оно нам или кому другому. — Хан снова обратил свой взгляд на степь. — А знаешь, — вздохнул он, — я был бы рад удержать его при себе!

Караван спустился в низину, а когда через некоторое время вновь появился на виду у всех, он до того уменьшился в размерах, что казалось, будто это идет один–единственный верблюд.

— Джебе! — воскликнул вдруг Чингисхан.

— Мой хан?

— Готовься к охоте! — быстро проговорил хан и снова отступил на несколько шагов в сторону. — И чтобы через пять дней я мог проскакать через ложбину прямо к котловине!

— Значит, ты все–таки решил участвовать в охоте, отец?

— Да, Джучи, я хочу этого!

— Вопреки советам мудреца, о котором ты столь высокого мнения, отец?

— Да, вопреки! Старец, может быть, и прав. Но что ему известно о моей воле? А разве не сила воли решала исход многих битв? Почему бы ей не победить и усталость моего тела?

Чингисхан бросил последний взгляд в сторону уходившего за горизонт каравана, а потом вместе с сыновьями вернулся в дворцовую юрту.

Четыре дня спустя Джебе доложил своему властителю, что большое кольцо за охотничьими угодьями сомкнулось и что ни одному зверю теперь не уйти.

— И теперь путь через ложбину для тебя открыт! — сказал военачальник. — Кольцо, как ты и приказал, состоит из пяти радов. Внутрь этого кольца мы загнали все зверье. Мы обыскали все, ни одной медвежьей берлоги не пропустили!

Хан кивнул и сказал:

— Хорошо! Завтра и начнем!

— Все будет так, как того требует обычай? — спросил Джебе. — Я спрашиваю потому, что…

— Я знаю, почему ты спрашиваешь, — тихо, почти зловеще проговорил Чингисхан. — Все будет так, как этого требует обычай: я убью тигра, медведя и кабана.

— Да, — сказал Джебе, побледнев и покрывшись испариной. — Медведя, тигра…

— Нет, не так, Джебе! Сначала тигра, потом медведя и последним кабана. Тебе что, плохо, мой друг?

Военачальник промолчал.

— Или у вас в Неркехе [11] перевелись тигры? — спросил хан, хотя знал, что смущение Джебе объясняется его, Чингисхана, нежеланием последовать совету мудреца из Йенпина.

— Тигров хватает. — В голосе Джебе прозвучало некоторое сожаление.

— Вот видишь! Послушай, Джебе, дело обстоит вот как: если мне скажут: «Хан, твои силы пошли на убыль!», я покажу им, что несгибаем, если же скажут: «Хан, ты состарился!», я покажу им, что многих молодых стою! Стал бы я тем, кем стал, если бы всю жизнь не поступал именно так?

Джебе поднялся, чтобы уйти, однако Чингисхан удержал его:

— Отвечай, друг!

— Я хорошо держусь в седле, мысль моя летит как выпущенная из лука стрела, но на схватку с тигром сил у меня больше нет. Разве признавать то, что есть на самом деле, противоречит мудрости, мой хан?

— Я докажу тебе, что ты ошибаешься!

Джебе как будто пропустил эти слова мимо ушей и неожиданно спросил Чингисхана:

— Ты по–прежнему ожидаешь послов шаха?

— Да, они прибудут к вечеру.

— А если завтра утром? Тебе известно, до чего трудно удерживать в кольце загнанных зверей!

— Мне безразлично, когда они подъедут, Джебе. Завтра утром начнется большая охота!

— Хорошо! — И Джебе вышел из дворцовой юрты.