— И большой у них бывает улов?
— О-о, знали бы вы, какой большой! — взмахнул руками Тенгери.
Он рассказал им, как рыбаки выходят на лодках в море. А бегут эти лодки по волнам благодаря ветру, потому что на них натянуты большие полотна крепчайшей ткани — они напоминают крылья дракона. У рыбаков есть еще сети, которые они забрасывают в море, а потом вытягивают из него.
— Видели бы вы возвращение этих лодок! Рыбы в них полным–полно!
— Ну и ну! — дивился Ошаб, вытягиваясь на войлочной подстилке. Позевывая, он долго смотрел на решетку в прорези крыши юрты. Потом разделся догола, укутался в мохнатую шкуру и сказал: — Спать хочу! — Но некоторое время спустя добавил все–таки: — Она и впрямь страна чудес, эта империя Хин. Может быть, она сегодня ночью приснится мне, Тенгери. Да, я так и не понял: что они делают с зерном, которое выращивают?
— С зернами? Они варят зерна в воде или в молоке и потом едят их как кашу.
— Вкусно это?
— Им — да. А мне — нет. Помните, когда я вернулся тогда от хана, я сказал вам, что ханское вино с виду похоже на воду Онона, но по вкусу намного хуже? Я в империи Хин много раз пил такое ханское вино и теперь могу сказать: оно очень даже вкусное. Наверное, тут вот в чем дело — чего не пробовал, сразу не понравится. Китайцев, например, прямо тошнит, когда они видят, как мы едим сырое мясо.
Ошаб с Герел рассмеялись. Жена сняла котел с огня, прилегла к мужу и тоже укрылась теплой овчиной.
Немного погодя Тенгери сказал:
— А еще они растирают зерна в пыль, подливают немного воды или молока и придавливают потом дощечкой. Получаются такие лепешки, которые они поджаривают на огне.
Но теперь его никто не спросил, каковы эти лепешки на вкус. Их сморил сон, и снилась им, наверное, империя Хин. Ошабу — крестьяне, сборщицы чая и рыбаки, а Герел — убитые и раненые, истекающие кровью.
«Пусть Ошаб принесет мне завтра тополиного дерева, — подумал Тенгери, — Я буду вырезать, но не для хана, а для себя, для Герел и Ошаба, для всех, кому мои игрушки понравятся. Да, займусь делом, а Ошаб будет приносить мне подходящее дерево, поленья». Тенгери посмотрел в сторону очага, огонь в котором уже посерел, из темноты на него поглядывали совсем маленькие красные глазки; но вот и они погасли, закрылись, залетавшие в юрту маленькие снежинки таяли теперь не над огнем, а в теплом пепле.
Погас огонь, и в юрту пришла ночь, принесла покой, молчание и сны.
Однако крепко заснуть Тенгери не мог. Мысли о прошлом сменялись мыслями о будущем, и лишь одна–единственная радовала его по–настоящему: завтра он будет резать по дереву. «Художники делают разные красивые вещи, а воины их растаскивают или сжигают», — сказала Герел. Ему вспомнился монастырь на утесе над морем, весь объятый огнем. Что от него, кроме пепла, осталось? Старый мастер, художник, падал и падал на серый снег, пестрая маска сползала с его лица, и на Тенгери, прямо ему в глаза, смотрела неумолимая, упрямая смерть. Маленькое стадо неподвижно стояло на столике. «Эти вещицы не рукой художника сделаны, — подумал он. — Но пока я не ушел с войском хана на войну, я вообще не знал, что такое картины и скульптуры и как они выглядят. А сегодня я хочу проникнуть в эту тайну и сам создавать красивые вещи, которые обрадуют других. Почему? Да потому, что буду рад их радости!»
Едва небо опять посветлело, Тенгери открыл глаза и первым делом посмотрел в сторону столика, на свое «маленькое стадо». Овцы, козы, верблюды, лошади, волки и собаки стояли в снегу, а пастухи, вырезанные из мягкого тополя, стерегли их.
Тенгери обрадовался и стал с нетерпением ждать восхода солнца.
Чингисхан вернулся со своим главным войском из Доломура только в середине лета. А его лучший полководец, Мухули, с двадцатипятитысячным отрядом монголов и двадцатью тысячами сторонников князя Ляо оставался в империи Хин, потому что властитель Йенпина вопреки данному слову напал на владения Ляо. И Мухули стоял на том, что Йенпин опять нужно взять в осаду.
— Освободи сначала князя Ляо! Он наш друг, и у меня есть перед ним обязательство, — оставался непреклонным хан. — Если тебе это удастся, силы Йенпина иссякнут и он падет сам собой.
Пока Чингис оставался в Доломуре и делал вид, будто столица империи его нисколько не интересует, Мухули неожиданно ударил китайцам в тыл, обратил в беспорядочное бегство и на их спинах ворвался в Йенпин. В благодарность за эту великую победу Чингисхан назначил своего военачальника главным правителем всей империи Хин.
Однако теперь Ха–хан окончательно возвращался домой. Стояла летняя жара, и на берегах голубого Керулена все цвело. Когда гонцы оповестили всех о возвращении победителей, со всех сторон раздались торжествующие крики, которые вместе с ласточками вознеслись к небу и полетели над лесами, реками, пастбищами. Женщины и девушки украшали свои волосы яркими полевыми цветами и расставляли вдоль дороги победителей, ведущей к дворцовой юрте, кувшины с пенящимся кумысом. И вот появился хан, великий Чингисхан, властитель всех живущих в войлочных юртах народов. Он восседал на жеребце белой масти, по бокам от него ехали сыновья, а за ними — знаменитые военачальники.
На их роскошных одеждах сверкали драгоценные камни, хан улыбался, махал рукой, кивал и даже смеялся. А потом сорвал вдруг со своего праздничного наряда все драгоценности, которые сияли на солнце как звезды в ночи, и бросил их в толпу. Ликованию народа не будет, казалось, предела.
— Наш хан!
— Наш могущественный хан!
— Наш всесильный хан!
— Наш Ха–хан!
— Наш Чингисхан!
— Наш Чингис—Ха–хан!
И всякий раз, когда достигалась эта последняя степень возвеличивания хана, толпа испускала бесконечно долгий торжествующий крик. После чего все начиналось сначала.
— Наш хан!
А он разбрасывал пригоршнями рубины величиной с глаз яка.
— Наш могущественный хан!
Военачальники и сыновья хана дарили старым воинам кинжалы с позолоченными лезвиями. Это были трофеи из разоренного императорского дворца в Йенпине.
— Наш всесильный хан!
Чингисхан проехал через всю орду, сияющий как само солнце, улыбающийся, помахивающий руками, благосклонный к своим подданным и щедрый.
— Наш справедливый хан!
На пятистах верблюдах за ним следовали пятьсот его младших жен, и среди них принцесса, дочь бывшего Сына Неба из Йенпина. Их сопровождали две тысячи служанок.
— Наш Ха–хан!
За женами и служанками — приближенные хана, нойоны, писцы и разный придворный люд: слуги, повара, охотники и загонщики. А по бокам этой казавшейся бесконечной вереницы ехали еще десять тысяч телохранителей великого властителя.
— Наш Чингисхан!
Наконец появились караваны с захваченным добром и военной добычей, с повозками, полными золотой и серебряной утвари, слоновой кости и шелков, сосудов из императорских дворцов и буддийских монастырей, целых мешков с драгоценными камнями и жемчугом. Сколько их было, этих повозок? То ли тысяча, то ли целых десять тысяч? Никто их и не считал!
— Наш Чингис—Ха–хан!
Стемнело.
А толпа продолжала ликовать. Наконец подошло и войско. Впереди гарцевали тысячники. Появился бледный серп луны. Волна за волной скатывалась конница с холмов и растекалась по равнине вдоль Керулена. Это продолжалось до самого утра. Пленных они с собой не пригнали. Из–за страшной болезни, начавшей свирепствовать среди них, хан приказал умертвить посреди пустыни Гоби тридцать пять тысяч китайцев и три тысячи пятьсот монголов, которые их охраняли, — это чтобы зараза не перекинулась на все войско.
Когда солнце опять поднялось над верхушками деревьев, пришли все, кому было положено оставаться в долинах у Керулена.
В то же утро Чингисхан вышел на широкую площадь перед дворцовой юртой и обратился к своему народу с такими словами:
— Мы отправились в поход, чтобы разнести врага в пух и прах. Мы разнесли врага в пух и прах и вернулись домой. Мы стали сильнее и богаче, нас стало больше. Я привел вас к победе, потому что вы повиновались мне. Вы проливали кровь, но вы были храбрыми. А те из нас, кто не вернулся, кто погиб за Великой стеной империи Хин, ускакали в бесконечное синее небо к богам, одарившим нас мужеством, к богам, придававшим нам силы, к богам, у которых мы попросили совета и которым мы всем обязаны и благодарны!