— В этом нет нужды!

— Тогда говори, полководец!

— Император приказал мне вести переговоры с вами. Его выбор остановился на мне, потому что я владею вашим языком. Кто эти двое, что рядом с нами?

— Мои сыновья, полководец!

— У меня приказ говорить с вами с глазу на глаз!

— Я же сказал: это мой сыновья!

— И все–таки!..

— Мы одна плоть, одна кровь и одна голова!

— Но шесть ушей!

— И что же?

— Мой император…

— Его император! Ладно, Тули и Джучи, идите! — Чингисхан начал раздраженно одергивать левый рукав своего халата. К счастью, он нашел ниточку, которую удалось выдернуть. — Говори! — повелительно добавил он, не глядя на китайца.

— Мой император принял ваше послание с улыбкой, с благосклонной улыбкой, и возблагодарил Небо за то, что оно подало вам знак завершить поход. Он, конечно, готов послать вам подарки, чтобы умерить пыл и недовольство ваших военачальников, а также некоторых воинов, — это для него мелочи. Однако императора империи Хин очень интересует, какие условия властитель монголов связывает с заключением мира?

Чингисхан заставил себя сохранить серьезное выражение лица и не рассмеяться, когда ответил:

— Только одно условие!

— Одно? Могу ли я узнать какое?

— Есть у тебя особые полномочия, полководец?

— Да!

— На что?

— Я не вправе распространяться на сей счет!

Нет, этого молодого китайца на мякине не проведешь. Он встал, оправил свой кафтан и слегка прищурился. Вот он сидит перед ним, этот монгольский хан, этот степной волк, этот коварный властитель, о котором все говорят, что он хитер и непроницаем, и задает вопрос столь же неуклюжий, сколь и прозрачный. Или за ним все–таки что–то кроется?

— Мое условие: бывший князь Ляо, которого я поставил властителем, так и останется властителем Ляодуна.

— Мы согласны! — быстро ответил китаец и добавил, что он уполномочен своим императором дать этот утвердительный ответ.

— Вот, значит, как далеко простираются твои полномочия? — тихо, но не без издевки проговорил Чингисхан.

Полководец кивнул и улыбнулся:

— Что мне сообщить императору о вашем уходе в степь?

— Мы уйдем через день после того, как получим подарки.

— Тогда мне поручено передать вам сразу: император империи Хин дарит вам сто красивейших женщин своей империи. Первой среди них будет дочь убитого Сына Неба, императора Юн Хи. Если вы пожелаете, можете взять ее в младшие жены. Она получит приданое, положенное дочери императора, а красотой своей она может сравниться с цветком персика, который не раскроется, пока солнце не поцелует его своими лучами. Для ваших военачальников и храбрых воинов император посылает пятьсот верблюдов с золотом, серебром, жемчугом, слоновой костью, коврами, шелком и другим товаром.

— Хорошо, — сказал Чингисхан. — Слова, которыми мы обменялись, были хорошими, и я хочу, чтобы у тебя осталась добрая память обо мне. Возьми этот кинжал. Когда–то он принадлежал человеку, который предал меня. И от него, кроме этого кинжала, ничего не осталось. Ты сам видишь: кто нарушит данное мне слово, тот умрет, далеко он от меня или близко.

Полководец отдал низкий поклон и попятился к двери.

— Я желаю твоему императору более долгую жизнь, чем была дарована Сыну Неба Юн Хи! — добавил Чингисхан, несколько повысив голос.

* * *

Тем временем успели собрать целую колонну повозок для раненых. Уже стемнело, и над огромной столицей империи Хин взошла луна. Хан приказал отправить раненых немедленно, поэтому их выносили из землянок и вырытых в горах пещер, где было уже тепло от их дыхания, прямо на сырой, промозглый воздух и укладывали по нескольку человек на одну повозку: кого на боку, а кого на спине. Подстилкой служила рисовая солома. Но вообще–то на повозках нашлось место не для всех, а только для воинов с тяжелыми ранениями и переломами конечностей либо потерявших руку или ногу, ослепших или со страшными ожогами. Когда колонна пришла в движение и яки потянули тяжелые повозки в гору, многие раненые начали, не стесняясь, кричать и стенать, до того их растрясло. Боль казалась теперь нестерпимой. Сопровождавшие воины старались утешить своих несчастных собратьев:

— Подождите, спустимся на равнину, там пыль и песок, колеса пойдут мягче. И вообще, при дневном свете мы будем объезжать камни, и вас не будет так трясти.

— Вам будет мягко и удобно, как на кошме в юрте, — подшучивали над ними погонщики яков.

— Потерпите до рассвета! — успокаивали другие.

Однако эта ночь оказалась долгой, куда более долгой, нежели все предыдущие, никто не смог сомкнуть глаз, многие продолжали вскрикивать, кое–кто успел даже умереть. Но в одном никто из них не сомневался: подобных ночей им предстоит пережить немало. Тенгери не кричал. Раны мучили его, но он сдерживался. Он испытывал боль в ногах, голова гудела не переставая. Хуже всего обстояло дело со спиной, в нее во время боя попала стрела.

И все–таки он сцепил зубы и не стонал. Тенгери смотрел на небо, на бесчисленные звезды и созвездия, и не ощущай он, как катят колеса, можно было бы подумать, будто они стоят на одном месте. Но колеса повозок все перемалывали дорогу, тарахтели по камням, заваливали песком норы байбаков, катили и катили наверх, к северу, к Доломуру, к Керулену и Онону. И от этого в его душе разливалась радость, которая была такой сильной, что теснила и побеждала боль.

Один из лежавших в повозке Тенгери раненых без конца распевал песни, и большинство из них он, похоже, придумывал на ходу. Он и сам не знал точно, с чего он начнет песню и где ее кончит. Неизвестно даже, доставляло ли собственное пение ему удовольствие.

Дзун был воином,

Дзун был героем,

Героем на службе великого хана.

Дзун днем сражался,

Дзун ночью сражался,

При солнечном свете

И при свете луны.

Дзун был воином,

Дзун был героем,

Героем на службе великого хана.

Дзун ночью погиб

Или погиб при дневном свете,

Может, в солнечный день он погиб,

А может, и в дождь.

Вот о чем он пел, и многие радовались, что кто–то поет. А когда потом, незадолго перед восходом солнца, он умолк, другие стали спрашивать его, почему он больше не поет сейчас, когда красный огненный шар вот–вот выкатится из–за холмов.

— Он умер, — сказал Тенгери.

Все очень удивились, и Тенгери тоже удивился, когда увидел его, лежавшего рядом, таким тихим, застывшим, и вряд ли кому–то из них еще когда–нибудь доведется стать свидетелем того, как человек поет–поет — и вдруг умирает!

Погонщики яков вытащили его из повозки и положили на влажный придорожный песок.

Взошло солнце, но вовсе не красное, раскаленное, а улыбчивое, золотистое.

А колонна повозок продолжила свой путь к Доломуру, к Керулену и Онону.

Глава 11

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Четыре месяца спустя, перед приходом холодов, колонна повозок с тяжелоранеными добралась до орды у Керулена, а войско во главе с Чингисханом осталось зимовать в Доломуре.

Тенгери уже удавалось не только приподняться, но даже сесть и, значит, наблюдать за происходящим по сторонам от повозки. Он издалека узнал своего старого знакомца, Бурхан—Калдуна, этого серо–сизого великана, гордо упирающегося своей благородной головой в синее небо. И леса на другой стороне реки стоят как стояли, высокие и молчаливые. При этой мысли ему вдруг стало смешно: а где же им еще быть, куда они могли подеваться? Но новая встреча с ними обрадовала его. С этими лесами дело обстояло в точности так, как с овечьими стадами: их любишь, если ты вырос рядом и вместе с ними, но при самой первой встрече в них ничего особенного не замечаешь. А что, овца, она овца и есть, а лес — всего лишь лес, и все.