Но вот он услышал шаги приближающихся к нему людей и звуки родной монгольской речи.

— Сюда! — позвал он. — Сюда!

А теперь вдоль реки проскакало несколько всадников.

До него донеслись крики и стоны раненых.

Потом громкие отрывистые команды.

— Сюда! Не слышите, что ли?

Из кустов вылетели птицы. Теперь они торопились туда, где нет войны, подальше отсюда.

— Ко мне! Заберите меня!

И вот его уже окружило пятеро воинов, которые первым делом спросили, жива ли женщина, лежавшая рядом с ним, эта китаянка.

— Иногда они притворяются, — сказал один из них.

— Она мертва, — сказал он и подумал, что, когда он ответил то же самое раненому, у которого свисала кожа со щеки, она, может, и в самом деле уже умерла, хотя он сказал это просто для отвода глаз.

Они положили его на бамбуковые носилки и заторопились к лошадям.

Он застонал.

— Не рычи, — сказали ему. — У нас нет времени возиться с тобой. Знаешь, сколько повсюду таких, как ты? А еще больше таких, что уже никогда не закричат. Хан отводит войско от города, мы должны уйти в горы еще засветло.

Тенгери было совершенно безразлично, отводит хан войско от Йенпина или нет, победил он или разбит. Его бил озноб, он почувствовал, как холодеют конечности. Со всех сторон до него доносились голоса монгольских воинов, стекавшихся в предгорье. Тенгери хотели поместить в одной из землянок, вырытых китайцами, но изнутри крикнули, что там совсем нет места. Подняв бамбуковые носилки, воины потащили его к следующей, а потом и к третьей, четвертой, но все зря: они были переполнены ранеными. Вот и вышло, что носилки поставили перед одной из них — голова внутри, ноги снаружи. Кто–то набросил на него овчину и спросил, хочет ли он пить. И когда Тенгери кивнул, ему принесли целый кувшин кумыса. Он забылся тяжелым сном, но несколько раз просыпался от собственного крика. Ощущение было такое, будто смерть загостилась у него этой ночью, будто она уговаривает его не кричать, а успокоиться, спать, спать, уснуть на веки вечные. Поэтому–то он и вскрикивал время от времени и пытался запугать смерть своим голосом. Другие раненые в землянке тоже подавали голос, он слышал крики, сдавленные и испуганные: наверное, им снилось горячее масло, кипящая смола и «летучий огонь», иногда раздавались такие страшные крики, что легкораненые опасались даже, что потолок вот–вот обрушится и убьет их всех.

Наутро воины, которым было положено ходить за ранеными, вынесли из землянок тех, кто не пережил первой после страшного сражения ночи. Их сбросили с обрыва в ущелье, будто это были немые камни. Никто вниз не смотрел, и большинство было даже довольно, что в землянках стало попросторнее…

Чингисхан, приказавший прекратить штурм китайской столицы, сидел в своем походном шатре на упругих подушках, обтянутых синим шелком. С ним были Мухули и Тули с Джучи, его сыновья. У выхода с непроницаемыми лицами стояли стражи.

— Мы не победили, но мы и не разбиты, — сказал Мухули. — Что станем делать, мой хан?

— Позвать сюда писца! — приказал Чингисхан, бросив быстрый взгляд на Мухули.

— Что ты собираешься сделать, отец? — От нетерпения и злости Джучи даже закусил губу.

— Написать послание императору Хсуа Суну и заключить с ним мир! — ответил хан.

— Нет, отец! Нет! Нет! Никогда! — словно с цепи сорвался Тули.

— Нет? Ты говоришь мне «нет»? Я отдаю приказ, а ты говоришь «никогда»?

— Отец!

— Умолкни, Тули! Кто я для тебя прежде всего: твой отец или твой хан?

— Мой хан!

— Вот видишь! Справедливо ли будет, если мои сыновья получат, в отличие от всех остальных военачальников, право возражать мне? Держи язык на привязи, Тули!

Тули отступил на шаг назад, не осмелившись произнести ни полслова.

— Мы не бежали от них, мой хан, — очень тихо сказал Мухули.

— Нет, отец, мы не бежали, — подтвердил Джучи. — А ты намерен просить этого Хсуа Суна о мире?

— Просить? — Чингисхан рассмеялся. — Да, просить!

Вошел писец.

— Это мое послание императору империи Хин, — начал Чингисхан, глядя только на военачальников, но не на писца. — «Все цветущие провинции твоей великой империи, — продолжал он, — севернее Хуанхэ — Желтой реки — в моих руках! Тебе же принадлежит только твоя столица. Вот каким слабым сделало тебя Небо! Если я пожелаю отнять у тебя последнее, что скажет Небо обо мне? Я боюсь его гнева и поэтому принял решение отвести свое войско за пределы твоей империи».

Хан умолк и улыбнулся.

— Да, если ты пошлешь такое послание, тогда другое дело… — признал Тули.

— Да, такое! — перебил его хан.

— А все же я предпочел бы, чтобы город этот пал, — заметил Мухули.

— Я тоже! — поддержал его Джучи.

Чингисхан подошел к писцу Тататунго, положил ему руку на плечо и сказал:

— Добавь еще несколько слов в мое послание императору: «Не мог бы ты сделать подарки моим военачальникам, чтобы умерить их пыл и недовольство?»

— Но, отец!.. — Тули только покачал головой.

Писец удалился, и, когда открылась невысокая дверь походной юрты, они на какие–то мгновения увидели всю равнину перед Йенпином. Поднялся желтый ветер, который завывал от стен столицы до самых гор.

Чингисхан сказал:

— Йенпин — всем крепостям крепость! Не могу его больше видеть! Поставьте мою юрту так, чтобы из нее открывался вид на юг. И еще: подготовьте все необходимое для отхода к Доломуру.

— С пленными? — уточнил Джучи.

— Да, с пленными. Нет ли среди них больных?

— Нет, отец!

— А как быть с ранеными, мой хан? — спросил Мухули.

— Этих увезти сегодня же!

Чингисхан взял в руку зеркало в золотой оправе и стал в него глядеться. Долго расправлял бороду, будто искал в ней что–то. Потом пригладил кустистые брови и расчесал пятерней волосы на голове. Долго не отводил глаз от нескольких волосков, выпавших на колени и на ковер.

— Вода плохая! В империи Хин плохая, очень плохая вода! У меня выпадают волосы!

Потребовал, чтобы слуга принес ему овечьего жира. Натирая им голову, он сказал:

— Если среди пленных разразится болезнь, которая побежит от одного мужчины к другому, от женщины к женщине и не обойдет стороной даже детей, убейте всех пленных на месте. В этой стране не только вода желтая и плохая, в этой стране есть болезни, которые мы не знаем и которые могут уничтожить все мое войско.

Мухули поспешил оставить юрту, будто слова хана до такой степени его напугали, что он решил немедленно отдать соответствующие приказы.

— Ты себя плохо чувствуешь, отец? — спросил Тули.

— Отчего же, отчего же? — Хан рассмеялся и отбросил зеркало на подушки. — Очень даже хорошо, Тули, очень хорошо. Не выпить ли нам? За победу, Тули! За нашу победу, за то, Тули и Джучи, что пятьсот тысяч всадников победили многомиллионный народ!

— Но ведь у нас нет пока ответа китайского императора, отец, — сказал Тули.

— Ответит, вот увидишь. Сначала мое послание испугает и смутит императора, он встретит его с недоверием и заподозрит ловушку. Но моего замысла не поймет. Однако это–то и заставит Хсуа Суна усомниться в наших намерениях и спросить меня, почему я не ставлю никаких добавочных условий…

— Гонец из Йенпина! — доложил один из телохранителей хана.

— Вот видите, Тули и Джучи! Гонец с вопросами императора уже тут как тут.

У вошедшего в шатер молодого полководца было добродушное лицо, а роста он был небольшого даже для китайцев.

— Садись! — приветливо предложил ему хан.

Китаец повиновался и сел, все еще задыхаясь, и долго

переводил взгляд с крыши шатра на стоявшие в нем шкафчики, столики, блюда и кувшины в ожидании, что хан предложит ему говорить.

— Ты знаешь наш язык?

— Да. И еще три других!

— О-о! — только и выдавил из себя хан. Он не любил вести переговоры с теми, кто знал что–то, для него недоступное. — Если хочешь, я позову переводчика! — сказал Чингисхан, чтобы унизить собеседника.