— Я слышу ее шаги, Ошаб! — прошептал Тенгери, глядя на полог.

И действительно, вошла Герел с замороженной тушкой ягненка в руках. Ошаб встал, взял тушку, разрубил ее и бросил куски в большой черный котел, висевший над огнем. Дым и пар уходили в прорезь в крыше юрты.

— Тебе придется снова учиться ходить, — сказала Герел, подбрасывая в котел какие–то сухие травы.

— Вы оба так добры ко мне, — сказал Тенгери.

Герел подняла голову и ответила ему:

— Шаман сказал, что боги добры к умершим, если эти умершие были добры к богам. Вот я и хочу понравиться богам.

— Ты говоришь о ваших сыновьях, Герел?

— Да. Но и о себе — тоже.

Ошаб бросил взгляд на Тенгери, словно говоря: «Вот видишь, она думает о том самом, о чем я тебе только что сказал».

— Сильно болит? — спросила она.

— Нет, — ответил он и даже попытался улыбнуться, хотя боль испытывал сильную. — Я вам кое–что привез.

— Да? Правда?

Она не скрывала своего удивления: как может человек, которого привезли в таком виде, не забыть о подарках? Когда он вернулся из Дзу—Ху, все было совсем иначе — он пришел таким, каким ушел. Конечно, кто–то приходит с войны победителем, а кого–то убивают. Давным–давно о ее сыновьях говорили как о погибших героях. Но сегодня, когда они принесли в свою юрту Тенгери, всего израненного, она как бы увидела войну его глазами. Мертвые остаются там, где их убили, их оплакивают так, будто знали каждого из них. Знали? Нет, большинство убитых, сколько бы их ни оказалось, сотни или даже тысячи, для многих оставались безвестными и безымянными, не больше чем разбросанными по степи холодными и молчаливыми камнями, которые все похожи один на другой.

— Что же ты привез нам, Тенгери? — спросила Герел.

— В хозяйстве это вам не пригодится. От моего подарка вы не разбогатеете и не обеднеете.

— Значит, тебе никакой добычи не досталось? — спросил Ошаб, наморщив лоб.

— Добычи? Никакой!

— А обрадуемся мы твоему подарку, Тенгери? — спросила Герел, которая присела к очагу, сложив руки на коленях, словно желая отдохнуть и ни о чем другом, кроме подарка Тенгери, не думать.

— Я думаю, обрадуетесь.

— Если так — значит, он нам пригодится, — сказал Ошаб.

— Да, он прав, — подтвердила Герел. — Если так, обязательно пригодится. Когда мы радуемся, мы не ссоримся. Так что это, Тенгери?

— Я это ни у кого не отнял, и никто мне этого не давал! — ответил он, глядя на их удивленные лица.

Достал из карманов резные деревянные игрушки и поставил их на красный столик под войлочной стеной юрты. Столик был низким, но достаточно широким, чтобы на нем уместились в ряд все его лошадки, овцы и бараны, козы, верблюды, волки, собаки и пастухи.

— Целое стадо! — воскликнул Ошаб.

— Деревянные овечки и бараны? — всплеснула руками Герел.

— И козы! Ведь это козы, правда, Тенгери?

— Конечно, козы! — Он был рад, что в его игрушках сразу признали настоящих животных.

— И верблюды! — удивлялась Герел.

— А пастух кто? Ты? — спросил Ошаб.

— Может быть, я. Или ты, Ошаб! — с улыбкой проговорил Тенгери, приблизив фигурки пастуха к его глазам.

— Ты слышал, Ошаб, он этого ни у кого не отнял и никто ему этого не давал!

— Да–да! Теперь Тенгери станет резчиком при дворе нашего хана.

— Где ты научился этому, Тенгери? — спросила Герел.

— У китайских желтошапочников в монастыре у моря, — ответил он и добавил: — Между прочим, Ошаб, художником при ханском дворе мне никогда не стать, даже если я всю жизнь об этом буду мечтать.

— Почему? По–моему, твои овечки, верблюды и все остальные игрушки, которые ты вырезал, очень красивые, и вообще, Тенгери, мне вот что удивительно: как это получается, что ты больших животных делаешь совсем маленькими, а они все равно кажутся большими?

Ошаб не сомневался, что Тенгери уже сейчас настоящий художник: кто, кроме него, способен в их орде вырезать такие игрушки? Ха–хан наверняка тоже очень обрадуется и назначит его художником при своем дворе.

— Только ты обязательно должен показать ему, Тенгери, на что ты способен.

— Ошаб прав, — кивнула Герел. И шепотом добавила: — Тогда тебя больше не позовут на войну. Художники делают разные красивые вещи, Тенгери, а воины их потом растаскивают или сжигают, а их при этом убивают. Разве не так, Ошаб?

— Да–да, жена, как не так? Если мужчине что известно, женщине известно и подавно! — Он громко расхохотался, вытащил из котла большой кусок мяса на кости и протянул Тенгери. — Пойди к Ха–хану и покажи ему…

— Послушай, Ошаб, я не пойду к нему!

— Пойдешь! И покажешь ему, на что способны твои руки. Вот увидишь, игрушки понравятся хану и он вознаградит тебя.

Говоря это, Ошаб достал из котла кусок мяса и для себя, тщательно отделил темное мясо от костей и, разрезая его на узкие полоски, посылал себе в рот и с удовольствием причмокивал.

— Да, пойди! — поддержала мужа Герел. — Станешь придворным резчиком хана!

— Вот это была бы должность! — заранее обрадовался Ошаб. — При такой твоей должности в нашей юрте сразу посветлело бы!

— Никаких резчиков–монголов никогда не было и не будет!

— Ха–ха! Один такой как раз сидит сейчас перед нами! — возразил ему Ошаб. — Правда, Герел, что он, художник этот, сидит перед нами и жует мясо?

— Неужели вы оба хоть когда–нибудь слышали, чтобы при дворе Ха–хана был монгольский художник? Или монгольский ученый? Писец–монгол, златокузнец–монгол или монгол–звездочет? Да–да, я знаю, у него есть свои художники и ученые, писцы, златокузнецы и звездочеты, но все они уйгуры, китайцы или арабы. А монголы? Никогда!

— Может быть, то, что ты сказал, и правда, — тихо проговорил Ошаб. — Но почему это так, Тенгери? — Он отшвырнул кость подальше от юрты.

— Да, почему? — повторила его вопрос Герел, разливая навар из котла в черные миски.

Снова пошел мелкий снежок, и снова в прорезь в крыше юрты начали залетать отдельные снежинки, которые медленно опускались и таяли над огнем.

Тенгери некоторое время не отвечал им, пережевывая мясо. А потом сказал:

— В империи некоторые люди говорили мне: «У вас есть великие военачальники, а у нас — великие ученые. Значит, вы народ воинственный и живете только с того, что завоюете и награбите».

— А они с этого не живут?

Тенгери покачал головой:

— У них есть такая штука, в которую они впрягают буйволов, те тянут ее, взрезают желтую землю и кладут в нее семена. И то, что из них вырастает, едят сами или везут на продажу. Они, как и мы, ловят рыбу. И еще выращивают чай. Когда идет дождь, китайцы радуются и говорят: все будет расти еще быстрее и лучше.

Ошаб ничего не сказал.

И Герел ничего не сказала.

В юрте стало совсем тихо. Герел с Ошабом не сводили глаз с Тенгери, с его рта, им хотелось, чтобы он говорил не переставая, и они даже забыли о том, что в котле оставалось еще много вкусного мяса.

— Ты знаешь теперь не меньше китайских купцов, — вполголоса проговорил Ошаб. — Они нам всегда рассказывали истории, похожие на твои. Да, но как у них насчет рыбы? Они что, ловят ее в реках, как и мы? Когда захотят?

— Вот–вот! Ты попал в точку, Ошаб: мы ловим рыбу, только когда захотим.

— А как же иначе? Неужели мы пойдем ловить ее, когда не голодны или когда нам это скучно? — И он снова потянулся к котлу и выудил из него очередной кусок мяса, — Хочешь? — спросил он Герел.

Она кивнула и принялась объедать мясо с кости, не сводя глаз с Тенгери.

— Китайцы ловят рыбу, даже когда никакого голода не испытывают, — объяснил им он. — «На краю света» есть такие мужчины, которые всю жизнь ловят рыбу и ничего другого не делают.

— Да что ты? — удивился Ошаб.

— Да! Они продают рыбу тем, которые ее не ловят. Или обменивают.

— Но почему те, другие, сами не ловят рыбу?

— Потому что они занимаются своим делом. Если они, допустим, выращивают и собирают чай, они делают это и для себя, и для всех. Если строят такие штуковины, которыми взрезают землю, — тоже и для себя, и для других людей. Короче, каждый делает то, что нужно, чтобы иметь то, что делают и другие. И получают за это то, что им сейчас нужно. И рыбу, значит, тоже.