Хан поклонился, развязал пояс и вместе со своей шелковой шапочкой положил в пыль у своих ног. Потом опустился на колени, и все собравшиеся на площади тоже опустились на колени.

— О боги! — начал молитву верховный шаман, воздевая руки к небу. — Мы благодарим вас!

И толпа повторяла за ним:

— Да, мы благодарим вас!

— Мы хотим принести вам жертвы! — провозгласил верховный шаман.

— Да, мы хотим принести вам жертвы! — вторила ему толпа.

— Очисти нашу военную добычу от пятен врага! — неистовствовал верховный шаман.

В это же мгновение из кучи дров вырвался высоченный столб пламени, и вся толпа прошла мимо этого подобия капища, чтобы очиститься самим и очистить все, что было снесено на площадь. Хан оседлал своего жеребца, народ расступился перед ним и еще долго смотрел вслед ему и его свите, за которыми тянулось облако желтой пыли. Придворным хана было приказано раздать очищенную огнем добычу храбрейшим из воинов, вернувшимся с поля боя раненым или увечным, а также вдовам погибших. Сколько бы хан ни воевал за свою жизнь, ни один поход не продлился так долго, как этот, в империю Хин. Но никогда прежде он не возвращался еще с такой богатой добычей. Хан обещал, что вернется с ней, и он не только выполнил обещание, но и превзошел все ожидания во много раз. То, что было роздано народу, никому и во сне не снилось.

Бедняки из бедняков вдруг разбогатели, потому что богачи из богачей в Китае вдруг обеднели. Сколько монгольских женщин и девушек украсили свои волосы и шеи коралловыми нитями и жемчужными ожерельями! Еду в горшках помешивали не бараньими костями, а палочками из слоновой кости, рукоятки кинжалов тоже были выложены слоновой костью, из нее же сделаны маленькие шкатулки для драгоценностей. Молоко и кумыс пили не из вырезанных из березового дерева мисочек, а из фарфоровых чашечек, разрисованных драконами. Во многих юртах лежали покрытые золотистой краской маски, напоминавшие отрубленные головы с застывшими зловещими ухмылками. А сколько монголов — мужчин, женщин и детей — разгуливали по орде в шелках с таким видом, будто всю жизнь только и делали, что рыбачили или охотились в шелковых нарядах, хотя вряд ли нашелся бы среди них один–единственный человек, способный объяснить, как в империи Хин выделывают шелк.

Этот с неба свалившийся блеск, осветивший орду словно тысячи маленьких солнц, никак не отражался на тех, кто не участвовал в походе против империи Хин. Старики проклинали свой возраст, помешавший им уйти на войну, множество женщин и девушек с завистью смотрели на своих разбогатевших подруг и соседок. А вот что было хуже всего: теперь им, над кем судьба не смилостивилась, придется идти в услужение к тем, кто вчера был им ровней и ничем похвастаться не мог. Теперь они будут стоять у юрт разбогатевших, как некогда стояли обращенные в рабство пленные в ожидании, когда за чем–нибудь понадобятся.

А у Чингисхана были другие заботы. Ему захотелось доподлинно узнать, до какого возраста доживет и как должен править, чтобы великая империя монголов просуществовала и тысячу, и десять тысяч лет. Да, он вернулся победителем. Но куда ему обратить свой взор теперь?

Сидя в дворцовой юрте в окружении военачальников, сыновей и благородных нойонов, он праздновал победу. Был среди них и великий мудрец из империи Хин. Хан позвал его, и тот явился, замкнутый и невозмутимый. Ему предложили угоститься кумысом, однако он отказался. Ему поднесли сырое мясо на серебряном блюде — он и это монгольское яство отверг, сказав:

— Я не из тех, кому свойственны звериные наклонности. Я человек! Но как вам, столь далеким от человеческих понятий, услышать меня!

Эти обидные слова вызвали лишь улыбку на губах хана, ему хотелось узнать от старого мудреца важные для себя суждения, а там видно будет. Когда китайский ученый отказался и от вареной рыбы, хан послал несколько слуг в степь, чтобы собрали лучшие травы и нарубили мелко–мелко для чудаковатого старика.

— Ты умрешь от голода! — упрекнул его хан.

— Разве для меня будет позором умереть от голода при твоем дворе? — поддел хана мудрец.

Чингисхан пропустил его слова мимо ушей и спросил:

— Есть ли у тебя снадобье, дарующее вечную жизнь, мудрец?

— Мне, конечно, известны средства, продлевающие жизнь, но лекарств для бессмертия нет в природе! — ответил мудрец, смело глядя в глаза властителю.

Один из нойонов вскочил и бросил на Ха–хана вопрошающий взгляд.

— Садись, садись, — тихо проговорил Чингис» — Неужели ты не способен укротить свою необузданность даже в том случае, когда встречаешься с человеком, который в тысячу раз умнее тебя?

Устыдившись этих слов, благородный нойон так и упал на подушки.

— Я уважаю тебя, — обратился хан к ученому, — и поэтому не позволю никому обижать тебя, а тем более угрожать.

Мудрец как будто не расслышал этих слов. Он, воплощение спокойствия и самообладания, сидел, поджав под себя ноги, и о чем–то размышлял. А потом, покачав головой, проговорил:

— Крики твоих воинов мешают течению моей мысли!

Чингисхан сделал знак телохранителям, те выбежали из дворцовой юрты, и буквально несколько минут спустя вся площадь перед ней опустела.

В наступившей тишине хан с поклоном проговорил:

— Прошу, угощайся. Мои люди собрали и приготовили для тебя самые изысканные травы. Если они тебе не по вкусу, скажи мне. И вообще: скажи, чего ты хочешь? Я исполню любое твое желание!

Мудрец медленно поднял на него глаза, улыбнулся, но ничего не ответил.

Он отведал трав с разных тарелочек, которые одну за другой подавали на золотой столик.

— Желаешь вина? — спросил хан.

Ученый продолжал молча пережевывать пищу.

Люди из окружения хана сидели словно окаменев. После того как властитель грубо осадил погорячившегося нойона, никто не позволял себе и бровью повести.

Из женщин присутствовала только главная жена великого хана — Борта.

— Скажи мне, мудрец, — снова начал хан, — что я должен сделать, чтобы сохранить созданную мною империю монголов на веки вечные, как мне сбить ее так крепко, чтобы никакая сила — ни на небе, ни на земле — никогда не смогла ее расчленить и уничтожить?

— На веки вечные, говоришь? — Мудрец поднял глаза к зарешеченному потолку юрты. Солнечные лучи позолотили деревянные бруски. — На веки вечные? — повторил он. — Буря пролетает за одно утро, проливной дождь длится не дольше дня. А кто их вызывает? Земля и небо. И то, чего не могут продлить ни небо, ни земля, тем более неподвластно человеку. Быть правителем великой империи — все равно что жарить мелкую рыбешку: ни одну нельзя подбрасывать слишком высоко, волочить по жаровне или пережаривать, каждая требует нежного и внимательного обращения. Лишь тот, кто справедлив ко всем, тот и может считаться достойным правителем.

— Ко всем, говоришь?

— Да, ко всем! Лишь то, что хорошо укоренилось, чего не вырвать из земли, что в ней прижилось, — лишь это и не уйдет от нас. Нужно поступать, как того требует учение Дао [10]: вечный и истинный смысл — действовать через бездействие. Делать через неделание!

— Этого я не понимаю! — сказал хан. — Объясни мне учение Дао!

— Попытаюсь сделать это, Чингисхан. Явления, происходящие между небом и землей, многообразны и способны повергнуть человека в растерянность. Однако в основе своей они просты и внешне едва различимы; лишь тот, кто уловит их суть, тот овладеет учением Дао и постигнет его истинный смысл. Пространство между небом и землей пусто, как воздуходувный мех. Но чем больше этим мехом двигаешь, тем больше воздуха из него выходит. Уместно и сравнение с флейтой: земля — инструмент, небо — дыхание, а Дао — музыкант, исторгающий из нее в нескончаемой последовательности бессчетное количество мелодий. И подобно тому как мелодии эти возникают из ничего, из пустоты, так и все сущее возникает из несущего и в это же несущее и возвращается. Но, вернувшись туда, оно не исчезает. Даже отзвучавшие мелодии можно услышать. Таково воздействие Дао: производить, но не обладать, воздействовать, но не сохранять, содействовать, но не властвовать.