35

Белесым изморозным утром — ни свет, ни заря — Николай Зимний вошел в кузницу и неловко, как бы с опаской, поздоровался:

— Бывали живы!

Вешок, как никогда, проспавши свой час, еще только завтракал. Он не помнил, когда Зимок бывал у него последний раз и немало удивился его приходу. Бросив обратно уже очищенную картофелину, которую ел без соли с подмороженным луком, Вешок поднялся с чурбака и протянул было руку. Но Зимок, как-то не заметив этого, распахнул кожух и достал из-под мышки табак. Он был насыпан в половинку женского бумажного чулка и на концах накрепко затянут узлами.

— Это тебе первым делом, — подал он мешочек. — Солдату без курева, что без патронов, жутковато — по себе знаю.

Вешок, не приняв действительно бесценного дара, сухо ответил:

— На день-другой своего хватит, а там и наркомовская пайка полагается. Дадут. Пускай хоть и поменьше…

— Тебе виднее, — с подавленным раздражением удивился отказу Николай Зимний. — И правду говорят: солдаты, что малые ребята — и много поедят, и малым сыты. — Он спрятал чулок с табаком под кожух, но уходить не спешил. Без спроса присел на верстак и стал глядеть на развешенное белье. — А где жинка-то?

— Чтой-то вспомнилась? — коротко усмехнулся Вешок. Он умолчал о том, что Матрена чем свет ушла в соседнюю деревню попытать счастья на ложках, выменять на них килограмм-другой муки, чтобы испечь в дорогу мужу хотя бы лепешек, а с удачей — так и коврижку хлеба. — По хозяйской надобности, должно, на село побегла. Не доложила, зачем и куда, — соврал Вешок.

— И смех и грех с нашим бабьем! — тоже с ухмылкой замотал головой Зимок. Помолчав, все-таки не вытерпел и стал рассказывать: — Моя Клавдя такое отчебучила сегодня поутру, когда к тебе собрался… Подбегает ко мне и просит: «Николаша, побей меня!» — За что, спрашиваю. — «Умоляю побей, ради Христа, тогда скажу.» — За что? — опять допытываюсь у дуры. Замахнулся для близиру, а она, зажмурясь, подает мне вот эту штуку и говорит: «Пусть Вешок помнит наше Лядово!..»

Николай Зимний достал из-за пазухи расшитый кисет и с некоторым насилием над собой сунул его в руки тезке. Вешок без восторга, но с неясным волнением мельком глянул на тряпичные цветы и, путем не разобрав, какие они и для чего, с мужиковатой стыдливостью спрятал в карман.

— Вот и пойми это бабское отродье, — небрежно, однако с видимым дружелюбием проговорил Зимок, явно покрывая смущение тезки. — На их уме — все цветочки да ягодки…

— Затем и пришел, чтобы Америку открывать мне, да? — сумрачно ухмыльнулся Вешок.

— По правде говоря, я с другим делом к тебе. — Зимок опять вынул из-под кожуха мешочек с куревом и бережно положил на верстак. — Табаком я не навязываюсь, а так — по-братски-солдатски… По колхозному делу я, — сказал, наконец, Николай и неуверенно пожаловался: — Шумсков-то за семенами в район гонит. Орет оглашенно: приказываю, мобилизую! Ты же знаешь его. А на чем ехать за ними? Четыре телеги справили кое-как. Еще бы две надо. Телеги-то, они есть, а вот — без колес. Да и колеса имеются — вон, у твоей же кузни валяются. Три пары. Но без оковки, без шин. За околицу не съедешь — развалятся…

Словно по сговору, оба Николая закурили, но всяк из своего табачного запаса. Чулок с табаком так и лежал на верстаке нетронутым. Вешок опустился на чурбак, Зимок оставался сидеть на полке верстака. Какое-то время помолчали, изредка и украдчиво взглядывая друг на друга. Жарко, искристо постреливая, горели цигарки. Сизый дым вихлявым рушником полез в потолочную отдушину над горном. Зимок пришел не в молчанку играть и он первым сломил тишину:

— Тебе-то что ж теперь колхоз… Я понимаю, последний день — твой день: что-то по дому справить, с Мотей поговорить…

— У меня все справлено, все переговорено, — с внутренним безразличием ответил Вешок. — И колхоз мой теперь — шинельная рота. Вот так! Но не об том нам слова говорить сегодня.

— Да оно так, — глубоко затягиваясь и отдувая от себя дым подальше, согласился Зимок. — Нехватки, они поедом едят и колхоз и людей. Возьми хотя бы те же колеса: кто их теперь ошинует? — открыто гнул свое Николай Зимний. — Ты показал бы, научил… Мы уж тут без тебя как-нибудь наладились бы, а?

— Учить — долга песня. Легче и быстрее самому сделать.

— Я подмогнул бы, — обрадовался Зимок, — сноровки нет, а сила имеется еще, не вся вышла.

— И моей и твоей силы не хватит. Зови парней на помощь, тогда, может, сладим. День поболел — глядишь, успеем.

Слова кузнеца прозвучали вполне приказно и обнадеживающе. Николай Зимний, кинув цигарку в холодную воронку горна, молодецки подхватился и побежал на деревню сбирать подмогу.

36

Через полчаса у кузнечного каменного круга кипела работа. Пришел «покомандовать» даже сам председатель Шумсков. Притащились с конюшни «дружочки» Финоген с Васютой. Старики стали тоже соваться с подмогой, суетясь и, как всегда, балагуря. Но кузнец, жалеючи и не видя проку в их «подмоге», отстранил их.

— Вы, дедочки, тут пустыми портами не трясите, — смешно и горько сказал Вешок. — И без вас дым будет…

— Кабы сам не задымился, — нешутейно, с явной обидой огрызнулся Васюта.

Старики, выпросив табаку, отошли к закопченным воротцам кузни и, хоронясь от сырого ветра, закурили и стали молча любоваться спорой и ладной работой. Парни пошустрее и помалосильнее, меняясь парами, по-ребячьи заполошно работали вагой, наддавая духу в кузнечные меха. Игристым и трескучим огнем дышал горн, сыпля бенгальскими искрами во все стороны и разнося по углам и укромкам кузницы угарно-сладковатые запахи. Вешок и Зимок кузнечными клещами, с частыми и ритмичными перехватами ворочали над огнем железный обод, доводя его до сизого накала, потом рысьей побежкой мчались к колесу, распятому на камне, и стремясь не растерять накального тепла, натужно наляпывали шину на деревянную окружность колеса. Затем в ход пустились молотки, зажимы, осадки и другой способный для этого дела инструмент. Каждое движение, каждое слово работающих, каждый их вздох — все это порождало неизъяснимое чувство общего вдохновения, единения и неудержимого порыва работать и работать!

Шумсков, охваченный тем же чувством, посильно ладился помочь мужикам и ребятам, двошил с натуги больной глоткой, крапил выжитой ветром слезой на камень и стыдился лишь одного: вот-вот его забьет удушливый кашель и он бросит работу.

— Перекурил бы, Захарыч, — пожалели в один голос Зябревы своего председателя.

Антон, нехотя отбросив осадку с молотком, со вздохом сказал:

— Да, нетути уже тех силов, братцы… Кончается моя мобилизация, ешки-шашки.

— Ну, ну! — запротестовали для виду Зябревы, успокаивая Шумскова.

Председатель махнул рукой и, не найдя, что сказать, подошел к старикам — Финогену и Васюте. Те безжалостно злословили:

— Давай, давай, начальничек, мобилизуйся-ка в нашу обозную команду, пускай фронтовички вкалывают. Им попереди идти-шагать.

Антон смолчал — шутка ему не понравилась. Свернул цигарку и отправился к горну прикурить. А когда воротился, старики, чуть не в один голос стали подтрунивать над Зимком:

— А Ванюшка-то твой ловчее тебя, Николай. А? Ишь как орудует, ажник шапка на дыбки вскидывается.

Зимок с отцовской гордецой за сына, подмигнул старикам, но сам сказал, как бы для задора, совсем другое, грубое:

— Кишка тонка еще — с отцом тягаться.

Николай Вешний был рад, что Зимок вместе с другими ребятами привел в кузню своего пятнадцатилетнего Ванюшку. И теперь с тайной радостью любовался им. Руки и глаза, с ясной очевидностью отметил Вешок — отцовские. В руках и плечах наливалась та же диковатая сила, какая кипела у отца в молодости, какую сам Вешок когда-то не раз испытывал на себе. Глаза — навыкате, недоверчивы и переменчивы в блеске. Тепло в них таилось глубоко и не для всех — точно так же, как и у отца. Зато во всем остальном многое виделось материнское… Те же смоляные завитки на висках, пухловатые губы с конфетные подушечки в сочной малиновой обливке, та же родинка под правым ухом, но пока еще бледнее, чем у Клавы. Постав шеи, походка, чуть шепелявый говорок — тоже ее. Но ни в отца, ни в мать, Ванюшка трудолюбив и горяч в работе. Ни сверстники, ни даже ребята постарше никогда ни в чем, ни в какой работе с ним не могли тягаться. Эту черту Вешок заметил еще в ту пору, когда Ванюшка ходил в пасынках у него, как и его младшие братья и сестренка, а мать Клавдя значилась тогда в его женах. Было такое, да поросло быльем… Не забыл, однако, Вешок, как двенадцатилетним мальчонкой Ванюшка вместе с ним целыми днями пропадал в кузнице, приучаясь к железу, к волшебству наковального звона, к первому работному поту и усталости. Теперь же Ванюшка Николаю Вешнему виделся уже взрослым парнем, работящим человеком. И с непереносной ревностью и горечью в сердце Николай жалел, что он — не его сын. А мог быть…