— Четвертной. И обед с коньяком. И разницу на джинсы.

— Тебе большая разница, от кого получать?

Никита все-таки замялся. Не надо спешить соглашаться, торопиться подтверждать. Нельзя очень легко даваться в эти руки.

Громов мгновенно ощутил паузу и не повторил грубого вопроса. Понял, что перед ним все-таки не Шитов, колосовский баянист, уже до него опустившийся. Перед ним как-никак студент, сын учительницы, он еще ничем не запятнан, он может еще и не свернуть.

Громов не повторил вопроса, не застолбил паузы. Он встал, сплетя пальцы на затылке, потянулся, вздохнул.

— Все флажки — придуманные тряпки, — проговорил он в глубокой задумчивости, не глядя на собеседника. Почти тоска звучала в его хорошо отработанном голосе. — Подумай, Нико, волк — великолепное, умное существо, а его истребляют только за то, что он съедает овцу, которую человек хочет съесть сам. Экспроприация экспроприаторов… Вор! Презренная, ненавистная владельцам овец профессия. А знаменитый артист увидел в ней талант, творческое горение.

— Это кто же? — усмехнулся Никита.

— А вот кто, — тихо, проникновенно произнес Громов. Подошел к застеленной розовым плюшем кровати, взял с тумбочки книгу, раскрыл заложенную спичкой страницу. — Знаменитый артист Малого театра Давыдов. Давыдов Владимир Николаич, — пояснил он просто, как будто вчера в очереди за коврами вместе с этим Давыдовым стоял. — Ты послушай, мальчик, как точно, как верно он пишет. Это немного длинно, но ты послушай!

Громов стал читать, грамотно, по-актерски, без дураков.

— «…вдохновение, воодушевление окрылит артиста на сцене, темперамент сделает его образы живыми и убедительными, но только подготовительная работа по заранее продуманному плану дает артисту возможность на глазах зрителя строго контролировать каждый жест, каждый поворот…

Творчество артиста в этом отношении очень похоже на работу вора. Не удивляйтесь странному сопоставлению. Вор пришел, облюбовал, обмозговал, все обдумал и, придя вечером к месту преступления, смело приступает к выполнению своего плана…»

Голос Громова окреп. Он, видно, не раз читал эту страницу. С ходу, не переводя дыхания, этак не прочтешь.

— «…Он с осторожностью, изобретательностью и находчивостью осуществляет свое намерение, но ни на секунду… — Громов поднял правую руку, призывая к вниманию. Книгу он держал в левой, — …ни на секунду не забывается, не увлекается и все время контролирует себя, держится начеку, чтобы не сделать ошибки, чтобы не быть пойманным, и хладнокровно продолжает свою творческую работу…»

Никита был поражен.

— Дай, — сказал он, от удивления даже не слишком вежливо, протягивая руку за книгой. Кто такой Давыдов, он не знал, подумал, не морочит ли ему Громов голову каким-нибудь эмигрантским пасквилем, а потому сразу заглянул в выходные данные.

Так нет же, издательство «Искусство». Хорошо хоть «творческая работа» вора в кавычки взята. Но вот уж поистине: дураку, а пуще того — подлецу и грамота во вред. Во всей, наверное, хорошей книге выискал же Громов столь пригодные для перелицовки строки.

Громов сел к столу и, потягивая коньяк, с полуулыбкой терпеливо ждал.

— Ну ты же и силен! Ну и силен же ты! — со всею искренностью выдал ему Никита. Книгу он положил на стол и даже отодвинул от себя, как некое живое, чреватое опасными неожиданностями существо. Он играл ошеломленного. Его ошеломила книга, не Громов. Громов — что. Он просто первый открыл то, что и сам Никита мог бы открыть… Не что-нибудь, интеллект, творческое начало…

— Да уж, о милиции такими словами не напишут, — сказал он, все еще поглядывая на книгу и машинально — он еще не пришел в себя! — выпивая поданную ему рюмку.

Громов расхохотался.

— Они же роботы, роботы, запрограммированные на мертвую хватку профилактики. Какая может быть профилактика, если на любом предприятии существуют выносные дни?

— Что за выносные, шеф? — спросил Никита, внутренне напрягаясь.

Сейчас он опять выходил на самый опасный для него рубеж. Как в те минуты, когда Громов уничтожал за столиком шахтера.

— Выносные дни — это когда так называемые честные люди выходят, к примеру, Яноша Кадара встречать. Тут их вахтер не осматривает, и каждый выносит что кому надо.

Громов захохотал. Никита похихикал. Он все же держался на полшага, а то и на шаг позади. Ведь для него не шутки, для него поворотик немаловажный. В недотепу играть поздно, ему и посомневаться впору и самое время прощупать, что — от чего и что — почем.

Вот он и задумался, оборвав веселое хихиканье.

Громовский смех растаял как дым, и Никита засек мелькнувшую в его лице тень недоброй тревоги. Конечно, пока еще с Громова взятки гладки, и он уверен в этом, но какая-то ниточка уже в узелок завязывалась, а узелки ему сейчас рубить не ко времени.

— Роботы-то роботы, а вот выскочит какой-нибудь Мартовицкий, и — прощай тугрики! — решившись, сказал Никита и прямо поглядел в глаза шефу. Да, он не Шитов-дуралей, которому сдохни да подай прокукарекать с эстрады. Он не заполошенный какой-нибудь, чтоб очертя голову по дешевке… А вместе с тем ничего особого и не сказано, хоть бы кто и послушал. Насчет критики порядков да над милицией посмеяться, как теперь хипежники считают, — это в моде, теперь только ретрограды порядки хвалят, хвалить — дурной вкус.

Ничего особого между ними не было сказано, и вместе с тем было сказано все. Расчетливые сомнения «Барахольщика» — Никита узнал от Шитова, что именно этой кличкой припечатал его шеф, — именно эта явно не морального порядка нерешительность освободила Громова от последних сомнений на его счет.

Деловым движением придвинувшись к столу, Громов отстранил ненужные более мемуары Давыдова, налил рюмки свою и Никиты, но пить не стал, воздержался, естественно, и Никита. Лицо Громова сейчас было очень близко. Он загорел, на темной коже резко выделялись до неприятного светлые глаза. Никита понимал, что контраст этот впечатляет, на Громова, наверное, оглядываются даже в городе, где все кажутся красивыми, потому что все отдыхают и всем хорошо. И все-таки не мог избавиться от мысли, что такие глаза — у спрута. Где-то вычитал он, что у осьминогов глаза совершенно похожи на человеческие.

— Слушай, — сказал Громов. — Слушай меня! Случайность этот Мартовицкий, чистая случайность! Хилый дурак спьяну напоролся на пулю. Говорю тебе точно. Знаю из первых рук. У меня дружок в ростовском горотделе. Да и какой же идиот доводит дело до уличной стрельбы? Головой надо думать. Они бы еще гаубицу на проспект выкатили. У меня, слава богу, серое вещество работает. Я не сторонник шумовых эффектов: воюют не шумом, а уменьем, ясно тебе?

Он был трезв как стеклышко. Он умел убеждать. Холодная ненависть заполонила Никиту, как только он услышал подлые слова о Мартовицком, том самом Мартовицком, который с голыми руками вышел наперерез вооруженным бандитам, погиб, но помог задержанию. «Врешь, мерзавец, парень не был пьян, и не случайно он напоролся на пулю!»

Мартовицкого Никита видел только в газете. Фото видел, самого Мартовицкого уже не было. Он показался похожим на Аксакова со слета, хлипкого, могучего, непобедимо идущего на опытного преступника, которому нечего было терять и которого он задержал, не применив оружия. «Врешь, белоглазый, Мартовицкий не случайность, Мартовицкий — закономерность. Вот чему тыне веришь, вот на чем ты погоришь…»

— Ну, силен ты, шеф! — повторил Никита.

Что ж, все сказанное Громовым должно было укрепить в Барахольщике доверие к нему: голова у Громова действительно работает, в милиции друзья, живет дай бог, сам, видать, не серый.

Последние слова Никиты прозвучали как признание. Он даже выпрямился немного в своем вольготном кресле. Неуловимое такое получилось движение готовности: пошлют — и он пойдет.

Вот теперь Громов пододвинул ему рюмку, сам взял.

— Выпьем, Нико, — сказал он. — Потому спокойно тебя угощаю, что надежно не пьешь. За Шитовым, прошу, поглядывай. — Вспомнив о Шитове, он поморщился. — Ну ладно, о нем потом, а сейчас давай о деле. Дело-то пустенькое одно, — подумав, добавил он. Уверенный, он все еще страховался. — Как раз ростовский товарищ, через него, вернее, кое-кто из местных просил меня проверить как бы со стороны. — Похоже, Громов плел свою нехитрую камуфляжную сеть уже по инерции, для порядка. Ну что ж, если считает нужным, пусть плетет, так даже легче. — Так вот, Нико, встреться с кассиршей. Ты говорил, она поступила куда-то. Когда у них начало?