Сегодняшний вечер Никита решил частично использовать на Шитова, а потом все-таки сделать себе несколько выходных часов, отправиться к тетке Ирине.

Шитов и Волкова действительно тянулись к Никите. Так бывает, когда трое в комнате поссорились и тяготятся ссорой, атмосфера раздражения давит на всех троих. А входит четвертый. Все рады струе свежего воздуха, потому что он ни в чем не участвовал, ничего не знает, а сам по себе парень ничего.

Шитову, кроме того, льстило участие Никиты в его музыкальных поползновениях, а Волкова, наверное, сама того не понимая, была благодарна Барахольщику за то, что он ее не оскорблял. Она посмотрела на него однажды с удивлением, когда он машинально посторонился, пропуская ее в дверь.

А Никите иногда казалось, что эта молоденькая, но уже имеющая грязное прошлое женщина не безнадежна. И это понятно. Никиту воспитывали на отрицании самого понятия безнадежности. В лице Волковой, когда она в забывчивости задумывалась, несмотря на крашеные длинные волосы и чрезмерный грим, появлялось что-то, что делало ее на фотографии из Суздальской колонии похожей на печального мальчика. Такой показалась она Вадиму, когда он смотрел ее дело.

Если в колонии она сумела произвести на всех хорошее впечатление, нельзя же отнести это только за счет умелого притворства. Притворяться можно день, два, а потом это становится очень трудно. Никита по себе знает. Откуда взяться такой неизменяющей выдержке у девчонки? Скорей всего, она легко поддается влиянию среды. Как вокруг нее, так и она… Ну и, конечно, мужчины, и алкоголь. Сейчас с ней сделать ничего нельзя. Сейчас она раба Громова. Прикажет он — она убьет…

Памятуя указания и Михаила Сергеевича, и Громова, весьма удачно совпадавшие, Никита отправился к Шитову.

К его удивлению, Шитов был почти трезв. У него сидела Волкова, и беседа у них шла на большом накале. Оба срывались на крик, что производило бы впечатление странное, если б за стеной не стоял отчаянный грохот пирушки. Грохот, потому что под монотонный треск магнитофонной записи что есть силы подпрыгивало и отплясывало, как слышалось, множество пар.

— Здорово, друг! — приветствовал Шитов Никиту. — У хозяйкиной дочери рожденье. Я уж с полок хрусталь поснимал, ходуном все ходит. Скажут потом, я побил.

Шумовая какофония за стеной была ему неприятна, слухом-то он все-таки обладал.

— Садись, Нико, — широким жестом пригласил Шитов к столу, — будь гостем!

На нем красовался все тот же купальный халат, он так же играл хлебосольного хозяина, но на столе уже стоял не коньяк, стояла водка, да и не «Экстра», а обыкновенная, и на закусь колбаса не дороже двух тридцати. «Неужто спустили уже и «маг» и приемник? — подивился про себя Никита. — Или Громов все-таки лапу наложил?»

Правда, присаживаясь к столу, Никита заметил на ковре вторую бутылку, порожнюю.

— Наливай, Нико, — сказал Шитов, доставая из серванта третью стопку. Хлеб и колбаса, наструганные кое-как, лежали на одной тарелке, для всех. Разговор за столом, видимо, шел серьезный, пили-закусывали без декораций.

— Инна, тебе хватит. Я же сказал!

Последние слова Шитов произнес с крайней строгостью, однако они только развеселили Волкову. Она откинулась на спинку стула, взмахнула руками. Движения, мимика у нее сделались чрезмерными, грубыми. Никита впервые видел ее пьяной. Сейчас вряд ли бы нашел в ней Вадим черты печального мальчика.

— «Я же сказал»! — передразнила она Шитова. — Тоже мне Барон, тоже мне жлоб! Это ты Машке своей говори!

С трудом и сильно качнувшись, она снова привалилась к столу, но пить больше не стала. Она не Шитова послушалась, она просто забыла про рюмку. Когда она не гримасничала и задумывалась, лицо ее переставало быть противным, все же сказывалась ранняя молодость. Никита вдруг подумал, что от Маринки эту пьяную женщину отделяют всего семь лет.

— Он завел бабу, он завел бабу! Я знаю, у него есть в аэропорту, в аэропорту! — повторяла Волкова в пространство, монотонно, как робот.

— Я тебе сотый раз повторяю, мало ли какие у Жени дела, — видно, действительно не в первый раз втолковывал ей Шитов. — Ну и что ж, что в аэропорту? Билеты ты нам достанешь? Он же достанет. Поди-ка улети сейчас из Южного. За две недели записываются. Не зимовать ведь нам тут.

Волкова так же монотонно, как робот, не кивала, качала головой. Потом вдруг вздохнула в голос «О господи!», положила на стол руки одна на другую, прилегла на руки щекой и закрыла глаза.

В комнате стало тихо, если не считать топота и выкриков за стеной.

— Положим ее на диван, что ли? — вполголоса предложил Никита.

— Не надо, — полным голосом сказал Шитов. — Разоспится, куда я с ней? Хозяева предупредили, на ночь не приводить.

— Может, шефу позвонить?

— Жене? Что ты! — Шитов всполошился. — Обозлится. Скажет, чего по ерунде… Давай выпьем, Нико! — сказал он, пододвигая к себе тарелочку с колбасой и хлебом. — С тобой я с удовольствием. Устал я сегодня от этой растяпы. Да нет, она спит. Она может так. На ходу, как лошадь. Мы с тобой сейчас сепаратно… — Шитов оживился, встал, достал из нижнего отделения серванта коньяк, маслины. — При ней нельзя, настучит Жене, что у меня деньги есть…

Вернувшись к столу, он на всякий случай присмотрелся к Волковой.

— Дрыхнет, аж слюни распустила. Грубость какая!

Ну и он хорош!

Шитов разлил коньяк, подставил Никите маслины, а сам все-таки взял колбасу, ближе она была его душе.

— И Женя хорош. Ведь завел в аэропорту какую-то кассиршу! — Шитов все-таки понизил голос. — Слышал я один разговор, а уж он зря болтать не будет. Ну, не дурак? — обратился Шитов к Никите за сочувствием. — Ну время ли сейчас, при этой-то, — последовал кивок в сторону спящей Волковой. — Она ведь собака неудержная, грубое существо. Устроит скандал, гастроли провалит, а! — Шитов махнул рукой. — Наливай, Нико! Очень меня эти гастроли тревожат, а Женя не мычит не телится. И зачем только я сюда свои инструменты привез! — высказал он дельное соображение. — Ему — что! Я распродам, а деньги — на всех, и с него взятки гладки. А были б инструменты в Москве, поди достань, фиг вам, чечако! Может, он тогда бы и с гастролями поживей крутился, а то сшивается по бабам…. Пей, Нико!

Волкова звучно похрапывала. Шитов воспрял духом, глаза у него заблестели. Он энергично жевал колбасу и нахваливал Никите свой электроорган, который удалось ему в Ленинграде купить задешево и которому цены нет, так он хорош.

— Купил я его по рекомендации у одного музыканта. Мы выступали вместе. Не хвалясь, скажу: отлично меня принимала публика. Ну да ты ведь слышал, я же могу…

Громов был далеко, Волкова еще дальше, и Шитов на свободе чувствовал себя сейчас тем, кем мечталось ему стать — артистом, певцом. Ему нужно было подтверждение. И Никита подтвердил.

— Можешь, — проговорил он значительно. — Я слышал тебя. Ты можешь.

— На все жертвы я шел и пойду ради искусства! — воскликнул Шитов. Чувствовалось: он любуется не только своими словами, но и звуками голоса. — Неужели ты думаешь, интересно мне возиться вот с этой… — Последовал полный пренебрежения кивок в сторону спящей Волковой. — Храпит! Храпит, как солдат, чуха подзаборная! Она ведь в колонии была, в Суздальской колонии! — вдруг зашептал он, потянувшись к Никите. — Ты с ней как с порядочной, а она уже сидячая, лагерная! А туда же, на платформы встала! «Ах, оставьте, я сама!»

Он почти паясничал, вымещая на мертвоспящей Волковой свою зависимость от Громова и свой страх перед ним. Он был омерзительно жалок, но не только жалок. Трусливо-злобная собака очень опасна, с ней труднее рассчитать…

Никита наблюдал за ним, время от времени испуская подходящие случаю междометия.

— Она ж, ко всему, беременна? — спросил он между прочим.

— Брюхата, — подтвердил Шитов. — Женька считал, что с ее физиономией пятнистой при случае меньше подозрений. А уж теперь давно бы ей пора… Ну да черт с ней, выпьем, Нико, за искусство!

Он налил. Никита только собрался спросить, для какого дела могла быть полезна пятнистая физиономия Волковой, как она шевельнулась.