— Нет, Вадим Иванович, — сказал он. — Великое спасибо вам, пусть господь вас вознаградит за то, что вы нашли этот образ, но негоже мне одному и для себя его иметь. Я уже наказан. Благослови вас господь, — сказал старик Лобачеву и удалился.

«Эх, теперь картину бы ему вернуть, — подумал Лобачев. — А может, и получится».

Никита всю неделю не подавал признаков жизни, Вадим тоже брату не звонил.

Если б на Никиту, помимо честно заслуженного нагоняя, втыка, дрозда, называй как хочешь, от начальства свалилась более серьезная беда, Вадим, наверное, перетащил бы его к себе, во всяком случае на день бы одного не оставил. Но сейчас его на Никиту брало зло, и он считал, что парня надо проучить, пусть помнит.

По воскресным утрам, если не случалось происшествий или дежурств, Никита обычно приходил к ним завтракать. Нынче он не явился.

— Кит занят сегодня, — ответила Галя на вопрос Маринки, но дети чутки. Маринка молча посмотрела на мать, на отца. Не поверила. Она чем-то изменилась за эту неделю. Она ни словом не поминала Ирину Сергеевну, и по этому одному было видно, что встреча со смертью не просто усваивалась ее сознанием.

Они еще сидели за столом, когда раздался звонок. Вместо Кита неожиданно явился Корнеев.

Маринка и ему обрадовалась от души, во-первых, потому, что вообще относилась к Корнеичу с неизменной приязнью, а во-вторых, потому, что за столом нет-нет да и возникали непривычные паузы.

Корнееву обрадовались и удивились. Но почему-то и на лице Михаила Сергеевича возникло некое недоумение, когда он оглядел мирно сидящую за столом семью и были произнесены первые приветственные фразы. Он и за стол присел бочком, словно бы чего-то ожидая, либо намереваясь вот-вот уйти.

— Так как Никита? — спросил он.

— Не беспокойся, цел будет. Легким испугом отделался.

Корнеев отодвинул от себя чашку с чаем. В его медвежьих глазках появилось нечто недоброе.

— Знаешь, Вадим, — тихо проговорил он. — Ты слишком упорно играешь бездушного. Смотри не войди в роль.

Не столько слова, сколько выражение глаз Корнеева заставили Вадима тотчас подняться.

— Пойдем, Михаил Сергеевич, поговорим, — серьезно сказал он, прихватывая со стола сигареты.

Они ушли на кухню. Плотно закрыв за собой дверь, Корнеев сказал:

— Я все-таки думал, ты хоть навестишь его. Пусть не тяжело, но как-никак парень ранен.

…А получилось так. Когда Никита вернулся с поминок, бабка Катя, против обыкновения, его ждала. Ирину Сергеевну она знала — любила, а потому глаза у нее были наплаканы. Как всем старым людям, ей хотелось узнать о похоронах все и поподробней, но из Никиты нельзя было слова вытянуть.

— Вроде ты раньше разговорчивей был? — сказала бабка Катя.

— Это правильно, — ответил Никита.

— А теперь из тебя слова не вытянешь.

— Это тоже правильно.

— С тобой не сговоришь.

Бабка отчаялась и ушла.

Говорить Никите было действительно до невозможности трудно. В ушах звучал и звучал корректный голос Чельцова: «…если вы хотите работать в органах…»

Ну, мог ли лейтенант Лобачев вообразить, что когда-нибудь заслужит такое предупреждение!

А ведь заслужил — вот что было самое обидное. Лестью, камином, машиной, побрякушками произвели-таки на него впечатление, разогрели, разварили, как столярный клей. И ведь было, было у него предостерегающее чувство: не ходи, остерегись!

Не поверил, лишний раз пошел, шибко на себя надеялся. На разрешение Соколова наедине с филодендроном нечего ссылаться. Сам бы не пошел и Соколову бы разрешать нечего.

Худо, срамно чувствовал себя Никита, спасался работой. Особых происшествий не было, он подключился к организации опорного пункта и домой приходил только ночевать.

В тот субботний вечер, едва вошел он в дом и разделся, кулаками заколотили в дверь. На всю улицу вопила женщина. Никита открыл — соседка, Петькина мать. Не сразу удалось допытаться, ну да Никита участковым недаром служил.

Оказалось, сосед с пятницы мертвую запил. Сегодня почудилось ему, что Петька про аппарат выбрехал, он с Петькой в горнице заперся, кричит, что Петьку убьет. У него там двустволка. Один раз уже стрелял. Петька то молчит, то кричит.

Никита вызвал по телефону машину, сунул в карман пистолет и побежал к соседям.

В горницу ход был из кухни. Никита окликнул пьяницу и вступил с ним в переговоры, попутно примериваясь к запертой изнутри двери. Пьяный матерился и грозил, как быть следует. Петьки не было слышно, и это более всего тревожило Никиту.

Все бы, наверное, обошлось, кабы не подвела дверь. Не прекращая дипломатических увещеваний, Никита приладился, поднапер, а древесина оказалась гнилая. Вместо того чтоб постепенно подаваться, дверь вывалилась, Никита и влетел с ходу в комнату прямо под ружье. Пьяный выпалил в него чуть не в упор крупной дробью. Спасибо самогону, промахнулся. Никите пробило плечо, поуродовало ухо.

Петька лежал у стенки без памяти, но целый. Пьяного Никита скрутил, с улицы сбежался, помог народ, повязали по рукам, по ногам, лежи, черт с тобой, до милиции.

Никите выхватили полотенце из-под образов. Кровь из уха лилась страшенной струей — в голове всегда обильное кровотечение. Кто-то в избе вопил, чтобы вызывали «скорую». Никита прикрикнул, сказал, чтобы мальчишку на воздух вынесли и успокоили, а его милицейская машина заберет.

На машине прилетел Федченко и побелел, когда увидел своего лейтенанта. Федченко сроду сразу столько крови не видал.

Связанного пьяного положили в машине на пол. Сначала Никиту повезли в больницу.

— Слушай, Федченко! И вы, ребята, — сказал Никита, выбираясь из машины. — Если хоть кто-нибудь заикнется брату или кому из семьи, вот! — Он всеоглядно потряс черным от присохшей крови кулаком. — Ясно? Зашьют, завяжут, вымоют, сам доложусь. Чтоб тихо было! Мне сейчас только еще одного нагоняя не хватает.

Последняя фраза ребятам понятна не была, зато для Никиты полнилась сокровенным смыслом. Действительно, не хватало еще, чтоб его обвинили в неуменье взять пьяного дурака.

Корнеев случайно нынешним утром услышал обо всем от своих и явился к Лобачевым справиться о здоровье Никиты, а может, вместе и навестить парня.

Вернувшись в столовую, Вадим и Корнеев рассказали о случившемся женщинам, взрослой и маленькой. Поскольку из их рассказа получалось, что дядя Кит молодец, а левое ухо у него только поцарапано, Маринка облегченно заявила:

— Это ничего! В левом ухе у него все равно среднее воспаление было.

— Тогда тем более жалеть нечего, — подвел черту Михаил Сергеевич, пытаясь приободрить Галю.

Взрослые договорились созвониться и ехать в больницу. Однако их попросили приехать после обеда. Такой порядок. У лейтенанта Лобачева все нормально, на ухо швы положены; кровотечение прекратилось. Завтра будет рентген плеча, очевидно, придется извлекать дробины.

— Ну почему он не мог дать знать? — в который раз с горечью повторял Вадим.

— В этом нет ничего удивительного, — неумолимо ответила наконец на тщетные его восклицания Галя. — После твоего обращения с ним в этом нет абсолютно ничего удивительного. Кроме этого, ты просто забываешь, что он твой брат!

— Ну-ну! — сказал Михаил Сергеевич, поглядев на старшего Лобачева и пожалев его. — Ну уж, уж так уж…

В эту минуту раздался звонок, на дверь с тревогой обернулись все четверо.

Открыла Маринка, впустила девушку. Незнакомую, под южным загаром девушку лет семнадцати-восемнадцати, не более, с очень густыми ресницами, с каштановой длинной гривой, стекавшей на плечи из-под светлого вязаного колпачка.

Все подумали, что она ошиблась квартирой, но девушка спросила:

— Здесь живет Никита? Я должна вернуть ему книгу.

Она достала из огромной, как баул, сумки томик Мандельштама. Вадим и Корнеев переглянулись. На сей раз в глазах Михаила Сергеевича появилось выражение отнюдь не осуждения или грусти.

Прошли какие-то секунды, в течение которых никто не брал книгу, не сказав ни слова, не предложил зайти. Теперь уже девушка усомнилась, по адресу ли попала.