Снова сквозь левую стеклянную стенку автобуса море то виднелось в просветы сквозь заросли, то исчезало, и зеленая чаща казалась бесконечной, непроницаемой. Никита ехал к Громову, а Вадим в это время беседовал с пожилым спокойным человеком, директором ресторана-веранды, где с сегодняшнего вечера предполагались выступления бригады Громова: Шитов, Никита и трое настоящих, ни о чем не подозревающих музыкантов.
Лобачев просил еще несколько дней не выпускать их на эстраду. Не отказывать, но и не выпускать. Директор оказался не из любопытных, поглядев документы Лобачева и местных его коллег в гражданском, излишних разъяснений не потребовал.
— Это можно, — сказал он. — Меня по ряду чисто деловых обстоятельств это даже устраивает. У меня вообще создалось впечатление, что Громов не очень заинтересован в своей бригаде. Сам-то он человек и опытный, и серьезный.
Сказав так, директор взглянул на Лобачева, Корнеева и тех, кто были с ними. Директору и в голову не приходило, что сомнения может вызывать сам представитель Москонцерта.
— Случайные какие-то у него люди, — продолжал делиться наблюдениями директор. — Ну, у баяниста хоть документы есть, действительно работает баянистом. И музыкальные инструменты у него ценные, видно, не голодранец и музыкой интересуется. А вот гитарист — какой-то несерьезный. Прямо скажу, подозрительный. Ну пусть ты даже и студент, так и быть, но ведь на гастроли же едешь, неужто не мог волосы отпустить? Только и заслуги, что не пьет. Побросает их Громов, помянете мое слово, вот тогда они запоют.
Насчет неразглашения — так директор не вчера родился, все понимает, все будет в ажуре.
— Вот видишь, и у директора впечатление, что вся эта музыкальная эксцентрика самого Громова мало интересует. И Никита так считает, — сказал Корнеев.
Опять они с Лобачевым сидели, колдовали-прикидывали, совсем как в Колосовске. Только сидели они за городом, на пустынном участке берега, куда не дотянулись еще щупальца строительных организаций. Берег здесь был пуст и чист, не загажен бумагами, объедками и окурками. Море без буйков и пока еще даже без прогулочных теплоходов, которые через какой-нибудь час начнут оглашать окрестности пронзительными воплями громкоговорителей. В тишине и сверкании, подрумяненный солнцем, бесшумно входит в порт величавый белый лайнер.
Несколько минут, забыв о Громове и директоре, полюбоваться небом, морем и лайнером — вот и все, что они могли себе позволить. Но оба были старше, опытнее Никиты, а потому их не тревожили мятежные мысли о том, что и под благословенными черноморскими небесами им нет места на веселом карнавале отпускников. Что же поделать, коли существуют странные закономерности: трупы, как правило, обнаруживаются после полуночи, преступлений больше совершается летом, а прокучивать награбленное преступники предпочитают на юге.
— Но Громов не кутит, — заметил Вадим. — Он скорее производит впечатление чем-то озабоченного человека. Пока не ясно, зачем он их сюда привез. И кассирша пока не ясна. Сегодняшняя встреча Никиты с Громовым должна что-то дать. Кому Шитов магнитофон продает, выяснили?
— Уже продал. Не только магнитофон. Он же Никите соврал. Вот протокол. Ребята тут орлы.
Корнеев достал из курортной сумочки с полотенцем заложенную в книгу бумагу.
«Протокол опознания личности… сего числа гр-ну Сороке предъявлены три фотокарточки граждан под условным обозначением 1, 2, 3 для опознания… «У номера второго я купил магнитофон «Мрия» и приемник. Только одет он был иначе».
В о п р о с. Как и при каких обстоятельствах приобрели приемник «Шарл» японского производства? Давно ли знаете хозяина, как был одет?
О т в е т. Не знаю совсем… у комиссионного магазина… я поехал за деньгами… двести восемьдесят… приемник имеет номер 070506…»
Была и расписка Сороки, что обязуется сохранять…
— Чем ты тут, между прочим, интересуешься? — спросил Вадим, когда Корнеев заложил протокол обратно в книгу.
— «Определитель растений» Нейштадта. Формат удобный, большой, что хочешь заложишь. Толстая, в командировках платки носовые гладить удобно. Постираешь под краном, чуть просушишь на батарее или на солнышке, на ночь в книгу, утром — как из-под утюга. Ну и, на худой конец, эрзац снотворного.
— Гениально, Миша! — почтительно восхитился Вадим. — Мы женатики, все развращены, конечно.
Определитель лег под полотенце. Вернулись к раздумьям-заботам.
— Продает Шитов за бесценок, — размышлял Вадим, глядя на красавец теплоход, исчезающий за молом. — Почему он так торопится?
— Вероятно, Громов может наложить лапу. Деньги скрыть легче.
— Точно, — Вадим кивнул. — И совершенно ясно, что отношения у них плохие. Более чем плохие. Вдвойне не ясно, зачем он их сюда привез? Шитов его боится, зависит от него, смотри жалобу Никите на долги. Шитова Громов третирует при посторонних, он недоволен поведением Шитова после убийства собаки. Собаку, несомненно, убил Шитов, но зачем? Глухая, беззубая, не злобная собака. Они не могли этого не разведать. Громов предпочитает Шитову Ивана, со связями, с «культурой». Шитов считает, что его роль значительно более важна…
В отличие от Никиты, ни у Корнеева, ни у Вадима и минутных сомнений не было в том, что Шитов-Барон и есть человек с бородкой. Сходство с фотороботом, с портретом, изготовленным по показаниям свидетелей, тоже надо уметь улавливать. Для Никиты в живой практике это был первый случай, а их опытному зрению сходство сразу показалось разительным.
Живого Шитова Вадим увидел в том самом ресторане, с директором которого они связались. Вадим не нашел в лице несоответствия черт, он споткнулся о несоответствие выражения: ни приподнятости, ни прорыва, какая-то жалкость, суетливая неустойчивость, сдобренная тщеславием. Как флюгер, всякий ветерок его колыхал. На чьи-то шаги он обернулся с такой поспешностью, что опрокинул чашку с кофе.
Еще он напомнил Вадиму шлак. Где-то в глубине, тяжелая и невидная, медленно течет сталь, а поверх бежит шлак, и такой он быстренький, легонький, лишний…
Иногда Шитов словно вспоминал какую-то роль, ему не дающуюся, и можно было понять прозвище — Барон. Но роль ему действительно не давалась. Он надувался, важничал, однако тут же в забывчивости сникал, как резиновая игрушка с вытащенной пробкой.
При обыске в квартире Громова был обнаружен мужской плащ-болонья, который предъявили матери Шитова, и она опознала его. В коричневом чемодане под ворохом всевозможных бланков Москонцерта нашли кисть, о которой на бланке сказано со всей непредвзятостью:
«Кисть на деревянной ручке, на рабочей части имеется след бесцветного высохшего вещества, в котором имеются волосы».
Не слишком художественно, зато точно. Вот когда эксперты дадут свое заключение, тогда можно будет сказать: кисть со следами клея, которой, скорее всего, приклеивали Шитову бороду.
Много лет назад, присутствуя при разговоре Вадима с Борко об одном сложном законченном деле, тетка Ирина спросила:
«Но ведь вам все было ясно. Почему же нельзя арестовать?»
Относительно Шитова ясного вроде набиралось достаточно. Но ведь в ходе следствия, в обвинительном заключении для суда каждый факт, каждое утверждение следователя должно быть подкреплено неоспоримыми доказательствами.
Найден плащ у Громова? Ну что ж, они встречались. Убийство собаки? На «странные», как говорит свидетель Емельянов, деньги купленные, за бесценок проданные дорогие вещи? Да, тут уже теплее, много теплее. Потому они и охотятся за этими вещами и пришивают к бумаге их путь.
Но самое, пожалуй, основное — нет еще подхода к Громову, а в том, что он центр и главная направляющая, не сомневался уже никто из имеющих отношение к колосовскому делу.
Сама однокомнатная квартира Громова зияла необратимостью, хотя следов людского пребывания в ней было предостаточно. На столе без скатерти розовая груда креветочных объедков, целлофан с колбасы, бутылки из-под «Экстры» и коньяка. Чернова не соврала, Громов поил гостей не дешевым. На низком квадратном диване плед мохнатый, дорогой. Вместо подушек надувной резиновый матрас в самодельной наволочке из цветастого ситца.