— Уничтожьте ее, мистер Дерби, — сказал Брейсер, разделяя часть его удовлетворения и сознавая, при этом, что это всего лишь пустяк, едва ли достойный подобных эмоций.

— Мисс Цианта, — сказал он немного погодя, — свяжитесь с “Фарсалусом” и “Крегстоуном”. Расскажите им обо всем на случай, если они заметили ее и пока не разобрались в чем дело.

— Есть, сэр, — ответила офицер связи и повернулась к своему пульту управления.

Через некоторое время из одного из люков Йово Джимы вырвалась в черноту пространства ядерная торпеда. Корабельные сканеры следили за тем, как она набирает скорость за счет собственной ядерной энергии и небольшого сверхсветового двигателя.

Теперь на мониторе Брейсера было два изображения: их собственная торпеда и торпеда Джиллов, причем расстояние между ними стремительно сокращалось. Вдруг, оба изображения слились в одно — огромный огненный шар ядерного взрыва.

— Цель уничтожена, — улыбнувшись отрапортовал Дарби.

— Очень хорошо, мистер Дарби, возвращайтесь к обычным обязанностям.

Оружие Джиллов было уничтожено, и это было самым волнующим и, возможно, самым значительным событием за весь их полет. В некотором отношении, Брейсер был очень рад этому.

Взглянув на часы на своем пульте, Брейсер отметил, что с момента обнаружения оружия Джиллов прошло лишь пять минут. Значит, осталось только пять минут, думал он. Пять минут до выключения межзвездного двигателя.

Дарби хорошо справился со своей задачей, хоть она и была не сложнее упражнения в тире. И все же, она дала офицеру оружейного контроля возможность показать, что он все еще в состоянии справиться с возложенными на него функциями.

Но затем, Брейсер подумал о своем втором офицере, и его неожиданном эмоциональном взрыве этим утром, когда Дарби случайно заметил, что его нервы уже не те, что были раньше. Реддик вспылил, обругал его последними словами и даже ударил бы, если первый офицер Максел не приказал бы ему вернуться в свою каюту. Реддику, пожалуй, стоит контролировать свои эмоции в будущем. “Я не могу допустить подобных сцен, — подумал Брейсер, — На борту необходимо поддерживать дисциплину. Да, черт возьми, я знаю о его боли, но кто на этом корабле не чувствует ее? Он неплохой офицер, и он нужен мне. Остается только надеяться, что он сможет держать себя в руках до тех пор, пока мы не вернемся домой. Надеюсь, мы все сможем. О, черт возьми, как я надеюсь на это!”

Офицеры вокруг него возвращались к своим обычным занятиям, следя за показателями на мониторах своих пультов, и время от времени связываясь с Роджером и банком данных, который он контролировал, отсчитывая одновременно сотые доли секунды до отключения межзвездных двигателей.

“Мизинец на моей левой ноге чешется как черт. Но как он может чесаться? Как человека может беспокоить то, чего у него нет? Проклятые врачи! Они могли бы что‑то сделать насчет этого. Плохо не иметь все эти части тела; вдвойне плохо помнить о том, что имел их когда‑то; но самое плохое то, что перерезанные нервы постоянно обманывают тебя, продолжая уверять, что ты их имеешь. Вот, как, например, я могу хотеть женщину, если у меня не осталось ни одного полового органа? Или я просто думаю, что хочу? Может, я просто помню, как это было и хочу чувствовать так же? Я хочу чувствовать как… как мужчина. Боже, неужели я схожу с ума? Нет, я не могу себе этого позволить! Это почти единственное из того, что у меня осталось. Мне надо держаться. Нам всем надо держаться. Господи, осталось то всего две земных недели. Мы сможем продержаться это время.”

Прикусив нижнюю губу, чтобы ощутить что‑то реальное, Брейсер посмотрел на офицеров через свои трехмерные сканеры, которые передавали изображение непосредственно в его мозг, и подумал, что пока не привык к виду этой своей команды, и, вероятно, никогда не привыкнет. И они наверняка тоже не привыкнут к виду своего капитана.

У первого офицера Даниеля Максела не было рук, плеч и грудной клетки. Его голова покоилась на серой металлической сфере, а то, что осталось от верхней части его торса, покрывала пластикожа, из которой торчали два механических манипулятора. Ни каких попыток придать протезам Максела “человеческий” вид не предпринималось. Война, увечья и смерть, ужас творившийся на Паладине исключали возможность подобной роскоши. И все же, на его широком, симпатичном, славянского типа лице играло что‑то похожее на улыбку, когда он сидел, склонившись за своим пультом, в то время как искусственное сердце, перекачивало чужую кровь по его телу, искусственные легкие дышали за него, искусственная.

Астронавигатор Бина О’Гвинн имела мало из того, что можно было бы назвать лицом. В ее черепе каким то чудом сохранились глаза после взрыва, который унес ее нижнюю челюсть, уши, часть черепа, левую руку и левую грудь, а также половину ее левой ноги. Рот был отверстием в пластикоже, которая покрывала ее разбитую голову, а речевое устройство, обладавшее резким и хриплым голосом, каким то образом сохранило маленькую толику мелодичности в ее речи, которой она обладала, когда она была здоровой и, как рассказывали, красивой.

Офицер оружейного контроля Акин Дарби казался совершенно нормальным человеком, если не знать, что почти все его внутренности были заменены протезами, в частности: желудок, кишки и всевозможные железы; выжженные из его живота лучом бластера.

Офицеры, которые находились под его командой, думал Абсолом Брейсер, были в ненамного более хорошем состоянии, чем те, что спали в анабиозе на Крегстоуне. А их капитан? Абсолом Брейсер криво усмехнулся. Да, что же их капитан?

Брейсер знал, что он из себя представляет: сверкающий металлический цилиндр, высотой около метра, поддерживал то, что осталось от торса человека. Ниже пояса от Абсолома Брейсера мало что осталось: несколько разбитых костей, плоти, мускулов и нервов, сильными болями дававшими знать об утрате всего остального. Над цилиндром располагался искусственный позвоночник, ребра сердце и легкие, плечо и рука — левая рука. Протез левой руки был так хорошо подсоединен к его нервной системе, что Брейсер порой забывал, что рука — не его собственная. Казалось, что дьявольски грамотные врачи в Адрианополисе вырастили ему новую руку. Ну что еще? У него сохранились челюсти, как верхняя, так и нижняя, часть скул, почти половина черепа и весь мозг. Метал и пластикожа покрывали верхнюю часть того, что когда‑то было его головой, и из этой полусферы торчали две блестящие линзы, которые служили ему глазами. Сквозь эти глаза он сквозь боль смотрел на лежащую перед ним Вселенную, ругал ее, но продолжал командовать кораблем — вести его назад, к Земле, где в госпиталях, даже из такой развалины, как Абсолом Брейсер, смогут сотворить некое подобие человека.

И была боль. Она казалась единственным реальным фактором существования. Боль. Всегда. Нескончаемо. Красно–серый туман, который временами сгущался, временами немного рассеивался, но никогда не рассеивался окончательно. Он почти кричал от боли. Боль скорее усилила, нежели чем притупила его чувства. Боль стала интегральной частью того, что от него осталось.

Он должен был находиться на Крегстоуне в анабиозе и бессознательно дожидаться того момента, когда его изувеченное тело очутится на Земле, где.

Но он знал, он прекрасно знал: “У нас нет других капитанов, а здоровых людей мы не можем отвлекать от войны. Приведите капитана Брейсера в форму, достаточную для того, чтобы он мог командовать кораблем. Мы больше никого не можем отправить обратно на Землю”.

И врачи выполнили приказ (да будут они вечно прокляты за это!), они собрали то, что от него осталось вместе с устройствами, которые должны были заменять его внутренние органы и железы, которых у него не было, и сказали ему, что он готов приступить к работе. А когда он попросил у них медикаменты, которые уменьшили бы его боль, они печально возразили, что не могут дать ему таких лекарств, так как они затуманят его мозг и снизят реакции, а боль, напротив — будет держать его рассудок трезвым и создаст опору, которая удержит его и его корабли и доведет их до Земли. О, спасибо вам, врачи!