Вот и река. Темна, быстра, холодна. Мы подошли и встали над водой, на высоком крутом берегу.

Профессор молча глядел в проносящийся под ногами поток. На быстрине заворачивали кругами неровные поверхностные струйки, вытесненные из глубин, ввинчивались в тело реки узкие воронки – и пропадали.

И вдруг мать повернулась ко мне и посмотрела прямо в лицо – своими слишком светлыми для человека глазами. Яркие черные точки зрачков расширились.– Ну, что? – спросила она. – Все? Как ты думаешь?

С природой, по крайней мере, действительно все было кончено. И не только у нас в Подмосковье. До самых дальних заповедных лугов и лесов, побережий, песков и степей дотянулись щупальца спрута. Извлекали все живое из моря: sea-food шел на ура. Как лес, газ и нефть. Законы все позволяли, но и их почему-то обходили. Странно!

Так что Пан действительно умер. В этом мире скрыться ему было уже некуда. В глухой сибирской тайге один вечно голодный китаец выловил его, как лягушку. И в мешок.

Кстати. О китайцах. Вспомнил, стоя рядом с профессором на берегу и глядя на струи моей реки внизу, под обрывом. Поднялся холодный ветер и стал бросать на воду пригоршни желтых березовых листьев. Мы следили, как теченье сносит их вниз, на излучину, к ивам. Вот тогда я и вспомнил – нет, не китайца. Сначала другое, совсем другое. Удивительные вещи можно увидеть, смотря на темную воду Истры. Давно забытые или не бывшие вовсе.

Сквозь прозрачные струи я вижу загорелое тело моего прадеда. Я стою на этом самом месте – след в след. Только в отпечатке моего взрослого китайского башмака уместилось бы три следа тех, детских, сандаликов.

Прадед, вырывший нору, основатель семейного гнезда, дома моего родного – дачи, – в Истру окунался как в святой источник – ежедневно, с ранней весны до глубокой осени. Но в тот день лето было в разгаре, и ходили мы на реку рано. «Солнце встает над любимым оврагом» – это первая строка нашего дачного гимна. Ее я только сейчас и помню. Прадед, по имени тоже Николай, – в честь него я и назван, – заходил вверх по течению, складывал вдвое свое коренастое небольшое тело и, распрямившись – руки над головой – нырял с песчаного обрыва. Некоторое время его вовсе не было видно, но внезапно прямо подо мной, внизу, там, где сейчас крутятся в водовороте желтые листья, поплавком выскакивала над темной водой его круглая голова с мощным лбом. Отфыркиваясь, он тряс ею, пускал вверх фонтан, словно дельфин, и после тихо, умиротворенно отдавался несущим его струям, лишь слегка пошевеливая ногами и руками. Истра благосклонно сносила его вниз, до Коровьего пляжа, и редко нам удавалось опередить его, даже припустившись бегом вдоль реки по дороге. Обычно он встречал нас уже на песке, довольно посмеиваясь и отряхиваясь.Я все смотрю вниз, пока река уносит четверть века и два месяца. И вот снова июль – июль вновь расцветшего лета.

В темной воде подо мною – тельце моего ученика, младшего коллеги, приятеля. Я потихоньку приспосабливаю его к изучению тритонов и их ДНК. К работе в лаборатории. Белое, как молоко, нежное, как щупальце юного осьминога, его тело проплывает вниз по течению, полускрытое круглыми листьями кувшинки – Офелия, да и только. А теперь, словно лягушка, он то округляет, то распрямляет колени и локти. Это Вэй Юнь, или, как он подписывает некоторые особенно жалостливые e-mail-ы, «Little disgusting creature» [24] .

Две картины, разделенные четвертью века И двумя месяцами. Тело нового человека в прежних берегах – о, не вливайте вино молодое в мехи старые!Что ж, темная река, унесла ты моего прадеда, а следом за ним и деда, а принесла маленького лягушонка из Китая.

– Все? – спросила она еще раз. – И, охватив взглядом долину Истры, заборами нарезанную на частные владения, как пирог на блюде, подняла глаза и стала следить полет пары воронов над полем. Переговариваясь, черные трефовые кресты следовали к далекому кургану городской помойки, клубящейся еле заметным сизым дымом.

– Нет, конечно, – ответил я. – Продержись еще ровно неделю. К следующим выходным будут новости. Я сон видел.

– Сон? Ты? Разве ты видишь сны? Впервые слышу. Расскажи. – И, отвернувшись от реки и от меня, она тихо пошла по дороге к даче.

– Ну, это, собственно, был не сон. То есть сон, конечно, но нельзя сказать, что я его видел.

– То есть? – Она остановилась и снова посмотрела мне в глаза. Не с надеждой, нет. С недоумением.

– Я его слышал. Это был только голос.

– А кто говорил?

– Не знаю. Голос совсем незнакомый.

– Женский?

– Низкий, довольно громкий… Значительный. Нет, скорее мужской.

– Ну, и что сказал? Или, может, спел?

– Сказал. А потом повторил. И повторил еще раз. Знаешь, трижды, как в сказке.

– Так что же?

– Только три слова.

– Три слова? И повторил трижды?

– Да, вот так: «НАСЛЕДСТВО, НАСЛЕДСТВО, НАСЛЕДСТВО!!!» И еще два раза то же самое. И я проснулся.

– А почему ты думаешь, что через неделю что-то случится?

– Не знаю, но я так чувствую. Это связано как-то со сном.– Спасибо, милый, – сказала она на ходу и посмотрела на небо. Оно было серо и пусто – вороны улетели. – Я подожду. – И подняла руку к горлу, к впадине между ключицами, и положила тонкие пальцы на свой камень. Мне показалось, он просвечивает сквозь них теплым жаром, словно оранжево-малиновый уголь.

Часть 5 Подобие (Simile)

Пояснение биографа

Искать и находить сходное – исконный путь человеческой мысли. Аналогия – ее универсальный закон. Вот и хрия, этот совершенный образец полного доказательного рассуждения, велит ритору прибегнуть сейчас к подобиям.

Говорим о труде, уделе нашем – вспомним пчелу, неустанно по крохам пыльцы сбирающую дневной плод усилий, созидающую восковые соты… Вспомним о муравье, несущем свою непосильную ношу к общему дому и делу… О черном муравье, Lasius niger, что, ведомый заботой, снует у корней травы и привлекает к себе недоуменный взгляд: пристальный, сосредоточенный, детский.

Следуя древним, скажу и я.

Подобия времени – кто, как не мы? Но кто мы? И чему наше время подобно? А любовь?

Подобия нашей жизни… Но сама она, жизнь наша, не есть ли подобие жизни?

Рассказ биографа

Это случилось. Неделя не успела пролететь, а это случилось. Что, собственно, произошло, я не знаю. Вернее, до сих пор не знаю точно. Выяснилось, что мой профессор не из тех, кто вслух говорит о своем. Я только что понял это. Прежде я думал, что ничего своего у него и нет. Все его духовное имущество, на мой плоский, поверхностный, отвлеченно-жестокий взгляд, состояло из трех частей: общего с отцом, общего со мной и общего с нами обоими. Так в сундуке, синем сундуке с позолоченными скрепами, что стоит у нас на даче, хранятся шарфы, шапки, безразмерные шерстяные носки – всякая пригодная ветошь, которой может пользоваться каждый. Так и мысли.

Только теперь я вижу, насколько он был щедр, мой профессор: любую свою тему, любой мыслительный предмет легко превращал в общее для нас троих достояние… Но я-то как был слеп! Впрочем, трудно ясно видеть близкого человека. У сундука дно оказалось двойным. Нет, что это я! Дна просто не обнаружилось. Бездна. А в нее заглянуть нелегко. И особенно если она в чьих-то глазах. Верно, оттого эти глаза иногда и казались мне слишком светлыми.

Так или иначе, банка не понадобилась. Весь понедельник я провел в лаборатории – за работой и беседами с учениками. Неожиданно и не без вызова Лика сказала, что вряд ли посвятит всю свою жизнь изучению ящерок. Может быть, только часть. Разве что часть. Не исключено даже, всего два года, оставшихся до диплома. Если реально смотреть на вещи. Говоря, она слишком пристально смотрела вверх, на оконную раму, чтобы слезы не выливались из глаз, а задерживались нижним веком с густыми его ресницами. Моргать она избегала.

Пришлось, оторвавшись от статьи, направить заблудшую на путь истинный. Одна овца, легким шагом на моих глазах удалявшаяся в пустыню мысленного несовершенства, принудила меня потерять бесценный час, чтобы спасти все стадо. И когда я, взвалив ее на плечи (фигурально, конечно, но ноша не стала от этого менее тяжкой), вернулся в овчарню, работать над статьей было уже поздно. Вот, так всегда. Такова была цена, заплаченная за решение этой девушки поступить в аспирантуру и провести среди милых рептилий еще три года, кроме двух преддипломных. Итого пять.