– Она пошла по ложному пути, – печально и тихо проговорил литературовед. – И вот уже двести лет с него не сворачивает.

«Ничего себе! – удивилась я. – Значит, не ослышалась. Ну, двести так двести. Но ведь двадцать первый век на носу. Впрочем, что ж? “Таковы пути всех, свершающих беззаконие, – нечестием губят душу свою”, – в веке одиннадцатом говорит автор “Сказания о Борисе и Глебе”. Тысяча лет выходит, а не двести».

– Ложность этого пути нашей литературы очевидна. Причина ее – в стремлении морализировать. Поучать то есть. Навязывать людям христианские представления о добре. В школе это называют «гуманизм русской литературы». Вот что ее погубило.

– Кого? – спросила меня старательная девушка. Я отмахнулась. Лекция становилась интересной.

– Толстой недопонял, – зазвучало далее. – Тургенев ошибся. Чехов недоучел…

Все это напоминало учебники тридцатых годов. Позже так не писали. И не говорили. Аудитория, что называется, «врубилась». Наступила напряженная тишина.

Человек в свитере приободрился. Выпрямился, одернул подол своей вязаной одежды и похвалил Достоевского. Сдержанно, с оговорками, но – похвалил.

– Единственный из русских писателей, кто уловил разлитое во вселенной зло, кто признал его силу, кто почувствовал и описал власть зла над душой и телом, его победу над так называемым добром, от проповеди которого всех уже просто тошнило, – это Федор Михайлович Достоевский, – аттестовал носитель гуманитарной культуры автора «Братьев Карамазовых», одного из всех русских писателей удостоив назвать по имени и отчеству. Прочие обошлись и так.

Сила негодования на «неправильную» литературу еще более распрямила фигурку лектора. Он еще свободней расправил узкие плечи и перешел к главному.

– Хватит насаждать мораль! Русские фашисты жгут книги моих друзей. Жгут на площади. Мы, писатели нового поколения, протестуем против этого символического акта – аутодафе Книги! Долой русский фашизм! Он не пройдет!

Раздались аплодисменты и неизменный свист.

– Долой! – кричали студенты с облегчением.

– Поблагодарим Романа Вениаминыча за блестящую лекцию, – встал Мефисто. – А теперь, дорогие друзья, ваши вопросы. Прошу! – И ректор, улыбаясь, развел руки, как бы раскрывая залу объятия.

Тут-то и случился новый скандал. Уже второй за неделю.

С места медленно поднялся лучший студент Амир Бабиев, в черной коже с блестящими заклепками и цепями. Когда говорил Амир, все молчали. Зал, уже рванувший было на выход, стих.

– Так что, по-вашему, добра нет? Так вас надо понимать? – спросил он, как всегда, прямо. Но слишком неожиданно. Как, впрочем, и Альгис, автор прошлого скандала.

Писатель схватился за подол свитера и дернул вниз.

– Не в этом дело. – Голос его упал, и дальше я не расслышала.

– В этом, – настойчиво и громко сказал Амир и выплюнул жвачку. – Есть добро или нет? Вы-то как считаете?

– Ну, у христиан принято считать, что есть…

– Что, только у христиан разве? – удивился Амир Бабиев. – А вы сами-то кто, христианин?

– Я – да, – быстро ответил литератор. – Я христианин, да.

«Ты комсомолец? – Да! – Давай не расставаться никогда!» – вспомнилась мне строка из песни моих детских лет. Пожалуй, и его лет тоже.

– Ну, так как? – настаивал лучший студент элитарного «универсума». – Книги жечь нельзя, согласен. Это зло. Но почему нельзя, если добра нет? А зло есть? Выходит, можно и книги жечь? Все можно?

– Дело в том, молодой человек, – приосанился писатель, – что творческий человек свободен. И он должен быть свободен до конца… до мозга костей, я бы сказал.

– Для этого мозги нужно иметь. По крайней мере в костях, – парировал Амир.

– Наши студенты любят обсуждать сложные философские вопросы, – пришел на помощь Мефистофель. – И мы рады этому. Вот она, подлинно творческая атмосфера нашего Университета. Надеюсь, Амир, на семинарах, в личных беседах с нашим новым коллегой, замечательным писателем и ученым, вы получите возможность поговорить о главном. А сейчас поблагодарим нашего лектора.И, приобняв сутулые плечи, обтянутые зеленоватым вязаным покровом, ректор повлек звезду к выходу. А потом – я знала куда. К себе в кабинет, на рюмочку коньяку. Или стаканчик виски.

«Как можно ошибаться в людях. Не судите, да не судимы будете, – размышляла я, направляясь в противоположное крыло здания, в свой журналистский деканат. Каков Амир! Или добро и в самом деле существует, что прорывается на свет столь же неумолимо, как нежные ростки молодой травы ломают серую кору асфальта? Если так, то есть и Бог… А ведь я усомнилась… Усомнилась…»

И я отперла ключом свой пустой кабинет, села в роскошное вертящееся кресло – «кресло руководителя», как этот предмет назывался в магазине офисной мебели, – и выпила рюмочку коньяку. Одна. С облегчением. Стало тепло. И светло где-то внутри. Наверное, там, где душа. За окном сгущалась тьма ноябрьского вечера.

В дверь робко постучали. Вошла незнакомая девушка, весьма привлекательная, с потоком струящихся золотых кудрей до попы и бархатными карими глазами.

Нежным лепечущим голосом она назвала меня по имени и отчеству.

– Да, это я. Чем я могу вам помочь?

– Э-э-э, – замялась девушка, – меня зовут Ксюша. Я – ну, как бы это сказать… Я как бы помощник Романа Вениаминыча… Я вообще-то с телевидения. А теперь еще буду типа лаборант, или методист, как у вас это называется… Ну, на этой кафедре, короче.

– Да, Ксюша?

– Так вот мне ректор посоветовал как бы от Романа Вениаминыча к вам сходить и все узнать.

– Что – все?

– А я и сама не знаю. Ну, все, что полагается. Романа Вениаминыча заведующим кафедры назначили, и он меня послал… типа спросить… как это… ну, что для этого делать надо?

– Заведовать, – сказала я. – Заведовать. Больше от него никто ничего не потребует. Так и передайте: надо заведовать. Хорошо?

– Как, и все? – Она широко раскрыла свои шоколадные глаза и помахала в воздухе ресницами.

– Все, Ксюша.

– Ну, извините… – протянула она и тут же приободрилась: – Но если что, я к вам еще зайду, вы не против?

– Пожалуйста, Ксюша, конечно, заходите, – ответила я с легким сердцем. Я знала: вряд ли хоть раз доведется мне впредь наблюдать этот симулякр телемира, прелестный, как девочка-цветок из анимэ.

Больше она не приходила. Исчезла.

Если бы не психология… Если бы не замечательная эта наука, разве созвали бы заседание Ученого совета, разве прозвучал бы на нем доклад бывшего зама бывшего министра просвещения, прогрессивного педагога и ученого-психолога, многотомные труды которого я давно заметила за стеклом в кабинете Мефистофеля – толстые книги, одетые в толстую красную кожу с золотым тиснением, так, как некогда издавались собрания сочинения классиков марксизма-ленинизма? В нашем коммерческом «универсуме» этот молодой, совсем молодой и очень веселый человек был профессором, конечно, но особенно важным, потому что главной его кормушкой по-прежнему оставалось министерство.

Если бы не скинхеды… Если бы не бесчинства фашиствующих бритоголовых чернорубашечников в российских городах, разве возник бы президентский проект по внедрению толерантности в сознание россиянина, разве разрабатывались бы психологически обоснованные программы по развитию толерантности на всех уровнях образования – от детского сада до вуза включительно? И главное – разве на реализацию этих программ выделены бы были столь значительные бюджетные средства?

– Привет, Валюша, дорогая, тебе грант не нужен? По толерантности? А то у меня есть. Хочешь – бери! – разносился по коридору баритон бывшего замминистра перед заседанием.

И сам доклад был веселым, энергичным и, соответственно, очень коротким. Профессор быстро объяснил, что такое толерантность, как нам всем ее не хватает, какие ужасы сулит ее отсутствие и какие выгоды – стремление к ней.

Выходило – надо быть толерантным. Чем толерантней, тем выгодней.

Мефисто отдал приказ факультетам: ввести толерантность в учебный план как обязательную дисциплину. А лекции сделать общими, для всех сразу. И читать будет наш главный психолог, самый толерантный человек в вузе. А может, в этой стране. Глава толерантности в министерстве. Ее доверенное лицо. Ее адвокат и распорядитель.