А затем имела место знаменательная беседа в небольшом уютном баре отеля. Никогда еще адвокат не выказывал столько отеческого расположения, а Эрих — столько сыновней преданности. Так они сидели друг против друга — преуспевающий, предприимчивый молодой коммерсант, собирающийся попытать счастья в широком мире, и многоопытный депутат, отечески готовый помочь своему питомцу делом и советом.

Что до совета, то депутат был решительно против Брюсселя. В биржевой игре Брюссель — заштатный город. Великие дела творятся в Амстердаме, там вокруг марки разыгрываются грандиозные битвы.

— А ведь марка — и тут ты, конечно, со мной согласишься — будет твоим основным полем деятельности. Что до марки, я мог бы с помощью какого-нибудь простенького шифра, о котором мы еще договоримся, посылать тебе регулярные указания.

Кельнер поставил перед ними коктейли. Адвокат сказал, слегка возвысив голос:

— Твоей задачей, милый Эрих, как раз и будет поддержать марку!

Оба собеседника обменялись тонкой улыбкой и задумчиво помешали ложечками в стаканах.

— Ты можешь, конечно, побывать и в Брюсселе, — продолжал адвокат. — Но обосноваться тебе лучше в Амстердаме. В Брюсселе, кстати, все еще ненавидят немцев. Тогда как в Амстердаме я мог бы направить тебя к моему другу банкиру Рэсту с теплым рекомендательным письмом…

В потреблении спиртного они на сей раз держались самых строгих рамок, но депутат все же передал своему молодому другу, уезжавшему в Амстердам, пакетик, — его, депутата, пай.

— В размере этой суммы я готов участвовать в твоих операциях; распоряжайся ею по своему усмотрению, следуя моим указаниям…

Пай был солидный, но адвокат держался все с той же вкрадчивой скромностью.

— Итак, возьми меня в долю, если не возражаешь… Нет, нет, пустяки, достаточно простой расписки, я ее, кстати, приготовил… Назовем это ссудой, так всего проще… Что касается нашего участия в деле и прибылях, достаточно устного соглашения. Я всецело полагаюсь на тебя… Как ты провезешь это через границу?.. Погоди, погоди… — Он погрузился в размышления. — Отложи свою поездку на денек, мне думается, это можно будет устроить, — поедешь особоуполномоченным курьером от министерства иностранных дел — ну, понимаешь, дипломатическая почта.

И они снова обменялись улыбками.

— Я предпочел бы отослать вам расписку уже после того, как провезу деньги через границу, — заметил Эрих скромно, но твердо.

— Как хочешь, милый Эрих, как найдешь нужным. Ты не должен подвергаться риску. Я всецело полагаюсь на тебя. В конце концов, тебе ведь потребуется моя информация насчет марки. Мы зависим друг от друга, не правда ли?

Теперь они говорили вполне серьезно, каждый думал о своем. В конце концов оба кивнули — серьезно.

Депутат стал пространно рассказывать о перспективах сопротивления в Руре и о правительстве Куно. Лично он не одобрял это правительство.

— Оно падет — что значит какое-то правительство по сравнению с сильнейшей партией в стране — социал-демократической партией? Оно должно пасть!

— А как же сопротивление в Руре?..

— Раз уж мы проиграли войну, нечего ударяться в амбицию. Французы чего только не потребовали, и мы на все согласились, так стоит ли из-за Рура копья ломать! Сопротивление в Руре тоже долго не продержится! Но что особенно будет падать, так это марка. Как сегодня стоит доллар? На сорока двух тысячах! Ну так он еще будет стоять на сорока двух миллионах, на сорока двух миллиардах — марку будут валить до тех пор, пока совсем не завалят! И, стало быть, все дело в том, чтобы знать, когда она дойдет до низшей точки и «окрепнет». Я тебе протелеграфирую, Эрих, вот увидишь!..

Дня через три Эрих на правах особоуполномоченного дипломатического курьера выехал в Брюссель. Его забавляло, что германский рейх взял на себя расходы по его поездке, задуманной как контрманевр против укрепления марки.

Стоял серый, хмурый февральский день, когда Эрих прибыл в Амстердам. Город ему не понравился — мрачный, тесный, перенаселенный, грохочущий. Каналы лежали мертвые, распространяя вонь и туман. Не понравилась ему и контора банкира Рэста — три тесные, темные, грязные комнатушки на третьем этаже тесного, грязного, темного дома. Раза три-четыре он приходил напрасно, пока господин Рэст не соизволил его принять.

Господин Рэст был бледный долговязый вертлявый человечек, носивший очки в золотой оправе. Он не предложил посетителю сесть, да и сам не садился, а все время бегал из угла в угол, то и дело утирая лицо большим пестрым платком…

— Кого он мне посылает? — бормотал господин Рэст. — Каких-то жалких нищих! У меня в конторе нет ни одного вакантного места. В Германии остались одни нищие! Господи, а слышали вы — бельгийский франк окреп! Я вам говорю — железно! А я-то влип на целый миллион, играя на понижение!

И господин Рэст уставился на посетителя оловянным взглядом, словно его не видя. Все так же энергично прибегая к услугам Носового платка, он стал распространяться о коварстве бельгийского правительства, оно, мол, официально предусматривает падение своего франка, а само потихоньку его поддерживает!

— Это же отпетые жулики! Холера бы их взяла! А я-то влип на целый миллион, играя на понижение!

Наконец господин Рэст вспомнил о посетителе и о письме.

— Так чего же вам от меня нужно? — спросил он подозрительно. — Всем от меня чего-то нужно! А мне кто даст?

Он прочел письмо и несколько смягчился.

— Та-ак! Стало быть, на бирже думаете играть? Интересуетесь валютой? Ну что ж, правильно, что ко мне обратились, я о вас позабочусь как о родном сыне, как о самом себе. Но марка, марка, далась вам эта марка! Обожжетесь вы на ней, кто его знает, что станется с маркой! Это все Пуанкаре — его работа! И зачем это ему, спрашивается? Что это ему дает? Ни черта это ему не дает! Добро бы это ему что-нибудь давало, а то просто так! Разве нет? С какими же деньгами вы думаете приступить?

Эрих Хакендаль пробормотал что-то насчет пяти-десяти тысяч долларов, хотя он еще окончательно не решился, надо послушать, что говорят люди… Господин Рэст ему не понравился, не понравились его обкусанные ногти, его жалобы и проклятия, и этот его шелковый платок…

— Что ж, молодой человек, ступайте! Поговорите с людьми! Спросите их о банкире Рэсте! Увидите, что вам скажут! Что вам скажут?.. Господи, ну и влип же я! Влип с Брюсселем на целый миллион! — Но тут он опомнился и протянул посетителю хилую потную руку. — Люди скажут вам, и вы ко мне вернетесь! Господи, ну что за желторотый птенец, воображает, что деньги он может оставить у себя и при этом ворочать большими делами. Но он увидит!..

И Эрих Хакендаль увидел, он увидел город в какой-то жуткой свистопляске. То есть города он, собственно, так и не увидел. Было у него намерение пойти в музей Рийка посмотреть полотна Рембрандта. Материковый житель, он хотел побывать в порту, поглядеть на океанские пароходы, но ничего этого так и не увидел. Он посиживал в холлах шикарных отелей, в барах и кафе, посещаемых биржевиками. Заходил в конторы биржевых маклеров, посиживал вместе с другими клиентами за их столами и с лихорадочной жадностью глядел на световые табло, на которых вспыхивали цифры и сообщения — гасли и снова вспыхивали…

Где бы он ни находился, он слышал лишь такие слова, как «твердая валюта, игра на понижение, арбитраж, гульдены, франки, доллары, фунты» — ничего другого он уже не слышал. Возможно, что народ в Голландии вел совсем иную жизнь. Порой, возвращаясь в четыре часа утра к себе в отель, Эрих видел рыбаков, бредущих в порт, видел их загорелые, словно дубленые лица и необычайно светлые глаза. У него невольно мелькала мысль, что эти люди спешат на работу, что они заняты настоящим физическим трудом и подвергают себя опасности ради какого-то несчастного гульдена, меж тем как рядом, в стенах биржи идет игра, на которой можно нажить (и потерять) десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы гульденов.

Но эти впечатления ускользали, не удерживались в его сознании. К нему это отношения не имело. Его возмутило, что банкир Рэст принял его, словно попрошайку, словно жалкого неудачника, но он очень скоро убедился, что в этой свистопляске миллионов он и в самом деле ничтожная соринка. Банкир Рэст в своих трех дрянных, заплеванных комнатушках участвовал в биржевой игре со сделками на пятьдесят миллионов гульденов.