Встречались ему и другие субъекты, с которыми он раньше не сел бы за один столик по причине их растерзанного вида, но которые вели дела и покрупнее, чем Рэст. Эрих теперь охотно садился с ними рядом, придвигался поближе и благоговейно прислушивался, когда они, помешивая ложечкой в чашке кофе, говорили друг другу:

— У меня предчувствие — недаром этой ночью мне привиделась кошка — белая, с черным пятном. Ох, чую, завтра с долларом будет на бирже слабо.

Потом он видел, как эти субъекты садились в свои роскошные английские или итальянские машины, и эти машины со скоростью ста километров в час мчали их в Швейнинген или Спаа…

Жгучая зависть охватывала его. В Берлине он со своим чуть ли не полумиллионным состоянием казался себе богатым человеком, тогда как здесь чувствовал себя бедняком. Он встречал людей и говорил с людьми, которые за полчаса теряли деньги, в двадцать раз превышающие его состояние, и только посмеивались. «До сумы нищего мне еще далеко, а уж эти капиталы я еще как-нибудь верну», — говорили они, посмеиваясь. И так оно и было на самом деле.

Эрих Хакендаль завидовал этим людям и презирал их. Он завидовал их верному нюху, несокрушимым нервам, бесшабашному, безоглядному мужеству, с каким они чуть ли не ежечасно ставили на карту свое имущество, завидовал притупленности их чувств… И глубоко презирал за неспособность что-то предпринять с нажитыми деньгами — своевременно, пока они еще «и вправду богаты», выключиться, бежать от треволнений биржи, зажить подлинной стоящей жизнью, как она ему представлялась.

Смутно брезжило в нем сознание, что это люди совсем иного склада, что они и дела-то делают не из желания разбогатеть, а единственно, — чтобы делать дела. В сущности, это были игроки, напрочь лишенные сдерживающих центров, беспардонные лихие игроки, им лишь бы играть! Эрих же хотел разбогатеть, чтобы жить богато: покупать шикарные вещи, шикарных женщин, останавливаться в шикарных отелях. Всю свою юность он дышал воздухом конюшни — от этого воспоминания его бросало в дрожь. Не знать бедности, думал он, никогда больше не нуждаться в деньгах!

Осторожно начал он поигрывать на бирже. Депонировал в качестве обеспечения кое-какие суммы у двух-трех маклеров и поручал им покупать и продавать. Играл он осмотрительно, ни на минуту не забывая, как зыбка почва, по которой он ступает. Банкир Рэст (Эрих и его почтил своим доверием) уже из пятиминутного знакомства вынес о нем верное суждение: таким молодчикам хотелось бы и вовсе не расставаться с деньгами — участвовать в игре, не делая ставок.

— Он еще хлебнет горя, этот маменькин сынок, — посмеивался Рэст и давал своему клиенту разумные, осмотрительные советы, понимая, что, прежде чем затянуть петлю, надо заманить птичку в силки.

Всю весну марка держалась с прискорбной твердостью, более того, она даже поднялась на пятьдесят процентов. Эрих, считавший себя осведомленнее других в спекуляции маркой, воздерживался от игры. Весь март и апрель из Берлина приходили телеграммы: «Состояние Доры без изменения. Отец». Правительство Куно упорно поддерживало марку; все играющие на понижение терпели крушенье за крушеньем или прочно сидели на мели.

Снедаемый нетерпеньем, Эрих несколько раз отваживался спекулировать на франке. Но с франком трудно было что-либо сообразить. Эрих заработал было несколько тысяч франков, но вовремя не вышел из игры — и потерял пятнадцать тысяч… В середине мая он был дальше от цели, нежели в начале февраля. В общем и целом он остался в убытке, да и жизнь в Амстердаме была чертовски дорога.

К тому времени Эрих уже усвоил привычки и образ жизни завзятого биржевика. У себя в номере бывал часа два утром, да столько же до обеда. Все остальное время мотался по банкам и конторам маклеров, слушал их болтовню на биржевом жаргоне и с нетерпеливой жадностью (даже не будучи заинтересованным участником) ждал сведений из Нью-Йорка об исходном стоянии курса, а ночи проводил в кафе и барах. Вопреки первоначальным своим намерениям, он отказался от мысли завести постоянную подругу и довольствовался усладами, случайно подобранными в каком-нибудь кабачке. Ему было двадцать шесть лет, и он стал замечать, что потерял интерес к женщинам они отступили для него на второй план; куда больше занимали его изысканные яства и вина (да и то с известными ограничениями). Он располнел, обрюзг, сильно сдал физически.

Но душевного спокойствия не было, — напротив, одна мысль держала его во власти: деньги! Он хотел вернуть свое состояние, но хотел и умножить его по меньшей мере раз в двадцать! Об этом думал он неотступно, эта мысль грызла его, когда он часами просиживал перед остывшей чашкой кофе с потухшей сигарой в зубах, согретый теплом пищеварения.

Он строил тысячу планов, но, и остановившись на чем-нибудь, в последнюю минуту отступал, не желая рисковать. Он содрогался при мысли о бедности, он уже вкусил того, что считал бедностью, в доме своих родителей — нет, это не должно с ним повториться! Во что бы то ни стало сохранить свои деньги! Последним его прибежищем был все тот же берлинский друг — а может, уже и не друг, — хоть тот и доверил ему изрядную сумму: ведь это могло быть и ловушкой.

В первых числах мая Эрих как-то вернулся к себе в отель в пятом часу утра и ему сообщили, что его с вечера ждет приезжий — судя по выражению лица ночного портье, невысокого полета птица. И в самом деле, посетитель, которого Эриху пришлось растолкать — так крепко он уснул, сидя в кресле, — ничего собой как будто не представлял: детина весьма непрезентабельного вида и порядком истощенный, как все эти молодые парни, приезжающие теперь из Германии и грозящие заполонить Амстердам.

Детина заявил, что прибыл к Эриху от его берлинского друга с поручением, передать которое может только с глазу на глаз. Эрих Хакендаль поднялся с приезжим в свой номер, и там детина без лишних слов сбросил пиджак и, достав зашитую в подкладку сложенную вчетверо записку, передал ее Эриху…

Эрих не без колебаний взял записку, развернул ее и прочитал напечатанные на машинке строки, извещавшие, что дня через три-четыре кампания по поддержанию марки будет прекращена и что Эриху следует все свои капиталы вложить в игру на понижение. «Начнется то, о чем я тебя предупреждал».

Эрих дал посыльному десять гульденов и обещал еще сотню, если записка принесет ему счастье. Пусть наведается на той неделе…

В эту ночь Эрих не сомкнул глаз. Снова и снова прикидывал он, что лучше предпринять. А вдруг это и есть та минута, когда друг решил с ним расквитаться? На бирже ничто не предвещало внезапного падения марки. Правда, за последний месяц она медленно, но неуклонно падала, но все еще стояла выше, чем в январе. Если он все свои деньги вложит в игру на понижение, а марка не пошатнется, значит, друг его погубил! Эриха от этой мысли била дрожь.

Наконец он нашел выход, и выход, вполне его достойный: сам он решил повременить, а деньги, доверенные другом, вложить в игру на понижение марки. Рэст всячески его отговаривал.

— Немцы в Руре но сдаются. Они стоят железно. Значит, и марка стоит железно! — убеждал банкир. Но и Эрих стоял железно — он так-таки рискнул деньгами друга.

Две недели спустя он проклинал себя. Кампания по стабилизации марки полностью провалилась. Он заработал деньгами друга пятьдесят тысяч, а мог заработать полмиллиона! Друг и в самом деле оказался другом, а он, идиот несчастный, ему не верил! То подчеркнутое уважение, с каким теперь встречал его банкир Рэст, было для него лишь слабым утешением. «Неужели он больше знал, этот сопляк, чем вся амстердамская биржа! Ну что ему стоило мне подмигнуть, я бы его поддержал, и мы бы с ним теперь во где были — рукой не достать!»

И господин Рэст утер взмокшее лицо шелковым платком.

С этого дня дела Эриха быстро пошли в гору. Телеграммы из Берлина сообщали, что здоровье Доры все ухудшается. И Эрих полностью им доверял, он полностью доверял своему другу и, напротив, не доверял своей нерешительности. Оставалось только прикинуть, насколько резко будет падать марка, — на этот счет приходили сообщения из Берлина, больше по телеграфу, но и через посыльных…