— У телефона управляющий конторой. Да, да! Господин советник юстиции поручил мне, на предмет дачи свидетельских показаний в суде, выслушать вашу жалобу. Итак, вы утверждаете, будто получали от господина советника юстиции письма и телеграммы?.. Но господин советник юстиции просит меня сообщить, что он никогда ни слова не писал вам, а также не телеграфировал. Кто-то, очевидно, злоупотребил его именем, — ах, вот как, письма были без подписи? Но с чего же вы взяли, будто…
Безнадежно! Эрих бросил трубку.
Всю ночь его преследовала мысль о самоубийство. Но ни один известный ему способ не гарантировал верной и безболезненной смерти. Оба эти условия он считал обязательными. Увы, способа, отвечающего его, Эриха, требованиям, не существовало.
Ликвидировать свое амстердамское житье-бытье было ему куда легче, нежели берлинское. Все свелось к продаже машины. Хоть в Амстердаме ему довелось ворочать большими капиталами, ничего, кроме машины, он так и не приобрел. Не боялся он на сей раз и таможенного досмотра. Правда, вещи у него были по-прежнему добротные, однако новыми их уже не назовешь.
С тремя кофрами, шубой, брильянтовым перстнем и золотыми часами Эрих Хакендаль и отбыл из Амстердама — да еще с лютой ненавистью в груди к своему бывшему другу.
В это 16 ноября 1923 года доллар котировался в 2 520 000 000 000 марок. Вопрос, при каком курсе марка будет стабилизована, все еще находился в стадии обсуждения.
Как и в день приезда Эриха, в воздухе стояла серая, холодная, пронизывающая мгла.
Только усевшись в скорый, направляющийся в Кельн, Эрих Хакендаль хватился, что так и не нашел времени посмотреть полотна Рембрандта. Он чувствовал, что это для него упущено безвозвратно.
Почти в то же самое время, как Эрих Хакендаль вернулся в родной Берлин, воротился домой и Гейнц Хакендаль из не столь продолжительной поездки. Он отвез на остров Хиддензее свою невестку Гертруд и обоих мальчуганов.
Пока Эрих вел битву за миллионы — золотые миллионы — и потерпел поражение, Гейнцу пришлось сражаться за миллионы бумажные; несмотря на безотказную помощь Тутти, все труднее становилось добывать хлеб для четырех ртов, — тот самый хлеб, который теперь, не в пример военному времени, лежал во всех булочных, не хватало только денег его покупать.
Предварительная поездка на Хиддензее дала благоприятные результаты — картошка в буртах, корова в хлеву и свиньи в свинарнике обеспечивали питание для вечно голодных малышей, а потому переезд не стали откладывать в долгий ящик.
Вечером, накануне отъезда Гейнца, он и Тутти еще посидели на берегу на перевернутой вверх дном рыбачьей лодке. Мальчики, утомленные беготней на непривычном морском воздухе, давно уже спали.
— Как легко дышится! — говорила Тутти, вздрагивая на свежем ветру.
— А холодновато, верно? — отозвался Гейнц.
— Да, но ветер чистый, да и холод — чистый! — восклицала Тутти, радуясь тому, что она опять дома.
— Ну еще бы! Только хорошенько следи за Густавом, ведь он очень подвержен простуде.
— Ах, здесь не бывает серьезных болезней. На острове еще ни один доктор не разбогател.
— А все-таки, Тутти, следи за ним, — потребовал Гейнц еще решительнее.
— Само собой, — отвечала Тутти. — Ты ведь знаешь, Гейнц, я только и думаю что о детях.
«Ну ясно, она права. Не мне ее учить. Она только и думает что о детях».
— Вам бы еще полгодика задержаться в Берлине, я бы наверняка уговорил отца навестить внуков.
— Это не так важно, Гейнц!
— Для тебя — нет, и для детей тоже, а для отца, может, и очень важно. Ведь у него в жизни нет никаких радостей!
Несколько минут прошло в молчании. Уже почти стемнело, только над бурлящей водой разлился мглистый свет да через короткие промежутки вспыхивали ослепительно-белые зарницы маяка на Арконе и более спокойные красноватые огни маяка Бахефт.
Оба думали о старике, который в один недобрый день выказал храбрость, незаурядную храбрость…
— Ты будешь навещать Эву? — спросила Тутти.
Разумеется. Как только смогу.
— Я напишу ей отсюда. И посылку отправлю, как только заколем свинью.
— Я узнаю, можно ли. Ведь у них свои правила…
— Это будет под рождество. Посылку она получит на самые праздники.
— Там видно будет. Но забывай, это — каторжная тюрьма, там особенно строгие порядки.
И снова они замолчали.
Наконец, погруженная в задумчивость, Гертруд сказала:
— Два года для меня пролетят незаметно, что уж может случиться на таком острове! А ей они, верно, покажутся вечностью.
— Спасибо отцу, — кабы не он, это были бы все пять, а то и шесть лет.
— Ты знаешь, Гейнц, я не люблю отца уже ради памяти Отто. Я не могу простить ему его отношения к Отто… Но как он встал тогда на суде, когда всё валили на Эву, а она только «да» и «да», — и тут отец как встанет: девушка, говорит, невиновна, это в нем все зло!.. А когда адвокат на него напустился, он и правда показал себя железным, верно, Гейнц?
— Вот то-то и оно! Как он сказал адвокату: «Кабы девушка такая была, не стала бы она на все говорить «да», как этого вам хочется. Она защищает того негодяя, а ему лишь бы ее закопать…»
— И пришлось им на обратных ехать…
— Это отец добился, чтоб высший срок дали Басту, а не Эве…
— Да, — сказала Тутти, — Баст схлопотал свои восемь лет… А сможет она от него освободиться, когда он выйдет на волю?
— Ах ты боже мой! — воскликнул Гейнц. — Восемь лет! Кто так далеко заглядывает? Через восемь лет будет тысяча девятьсот тридцать первый год, кто знает, что со всеми нами будет.
— Уж верно, будет получше, чем сейчас.
— Конечно, лучше. Хоть бы с деньгами как-нибудь утрясли. Ты не представляешь, что у нас в банке делается! Все прямо с ума посходили! Кассиры не знают, на каком они свете, то же самое в отделе ценных бумаг, с девизами черт знает что творится, но хуже всего в правлении, там прямо волосы на себе рвут!
— Скоро должен наступить порядок, — утешала его Тутти. — Не может так продолжаться.
— А что хорошего? Ни у кого не будет денег. Ведь большинство людей осталось ни с чем!
— Ты думаешь, из-за банков?
— И это тоже!
— Ну, банкам-то всегда найдется работа. У тебя останется твоя служба, Гейнц, — ты ведь незаменимый работник!
Он слабо улыбнулся в темноте.
— И тебе будет легче, Гейнц! Сбросишь с плеч такую обузу!
— Ясно! Но ты ведь знаешь…
— Квартиру оставь за собой при всех условиях! — настаивала она. — Не отказывайся от квартиры! Не хватало еще селиться в меблирашках…
— Нет, нет, — сказал он. — Квартиру я сохраню уж ради твоей мебели.
— Глупости, теперь это твоя мебель, Гейнц! Да что там мебель! Главное, была б у вас квартира…
— Но ведь она не согласна, Тутти! Ни в какую!
— Ничего! Одумается.
— Нет-нет! Она боится, она, правда, боится, Тутти, как бы я от нее не сбежал…
— Вздор какой! Ты ни от кого не сбежишь! От меня ведь ты не сбежал….
— Да, но с ней у меня это случилось…
— Ничего не значит! Ты был еще мальчишкой.
— Но не для нее. Не для Ирмы.
И снова они замолчали.
— А ведь в самом деле холодно. Пошли, Гейнц! — сказала Тутти, внезапно поднимаясь. — Мы еще пробежимся по берегу. Но только одно запомни: ни за что не отказывайся от квартиры. С квартирой ты — прекрасная партия, и ей придется с этим посчитаться.
И вот он уже дома, в своей квартире. Обошел ее из конца в конец, затопил печь, открыл окно и впустил струю мглистого сырого воздуха, разобрал постели и выложил проветрить, прикинул, как лучше расставить мебель: детские кроватки придется снести на чердак…
На стене уже не висела детская одежда, в шкафах и ящиках комода непривычная пустота. Вот почему его шаги так гулко отдаются в ушах. Это отдается пустота, здесь все опустело, и не только комод, не только квартира, вся его жизнь опустела…
Мальчики обвыкнутся на острове, а для Тутти это настоящее возвращение домой. Ему же не свыкнуться с пустой квартирой. Гейнц задумался над тем, что будет ждать его по возвращении из банка: никто уже его не встретит. Топи печь, убирайся, готовь обед — и все для одного себя!