Начальник личного стола бубнил, как заведенная машина. Он повторял это сегодня уже в пятидесятый раз. И, наконец, с непререкаемой авторитарностью юриста:
— Вы увольняетесь с первого июля. Вам предоставляется возможность немедленно получить расчет по тридцатое июня включительно, с правом уже сейчас покинуть свое рабочее место…
— Стало быть, завтра можно не приходить?
— Разумеется! Как видите, мы всячески идем вам навстречу. Но вот эти господа, наши старейшие служащие, ничего не хотят понимать. Слышали, как он заладил: тридцать пять лет службы… А что он тридцать пять лет пользовался всеми преимуществами этой службы, об этом он забывает! Пожалуйста, подпишитесь вот здесь, что вы предупреждены об увольнении!
— А сможет он устроиться на работу?
— Да бог с вами! Этакий старый пень! Я еще в позапрошлом году перевел его в другое помещение, в точности такое же, только тремя комнатами дальше — та же кубатура и так же обставлена, — так, поверите ли, он закатил мне истерику! Он, видите ли, стосковался по старой комнате! Слыхали вы что-нибудь подобное? Тоска по родной канцелярии! Нет, Тюммель конченый человек! Удалось вам выпроводить его, фрейлейн Шнейдер? Ну так давайте следующего! До свидания, простите, всего хорошего, господин Хакендаль!
Гейнц направился к себе в контору. Итак, его ждут трехмесячные каникулы. Ничего подобного у него еще в жизни не было. То-то обрадуется Ирма! Можно куда-нибудь поехать, ведь у них есть деньги! На Хиддензее? К Тутти? Вот здорово! Сколько Хорошего принесла рентная марка!
Проходя по коридору, он увидел открытую дверь в кабинет. Окруженный участливыми коллегами, в комнате сидел господин Тюммель. Он закрыл лицо руками и безостановочно повторял, рыдая:
— Никогда уж у меня не будет работы! Никогда!
Бедняга, он и правда больше не получит работы. Как плохо состариться! Тосковать по родной канцелярии! И как хорошо быть молодым! У него, у Гейнца, всегда будет работа, и даже больше, чем нужно!
Гейнц собирает вещи. Прощается с коллегами. А потом идет к кассиру и тот без разговоров выдает ему трехмесячное жалованье. Пятьсот золотых марок. Гейнц никогда еще не держал в руках столько лично им заработанных денег. Это вселило в него дух предприимчивости. На обратном пути он задерживается у магазина электроприборов, долго изучает витрину и что-то бормочет, считает про себя…
Наконец он входит в магазин. Он вступает в продолжительный разговор с продавцом: то и дело звучат слова, которые доселе он разве только видел напечатанными на бумаге. И, наконец, ему заворачивают немного зеленой проволоки и коричневых шнуров, дощечку, на которой смонтированы какие-то странные штучки, и все это стоит бешеных денег…
Из магазина Гейнц уходит с нечистой совестью. Теперь, когда все куплено, его обуревают сомнения. Что скажет Ирма? Не такое у них положение, чтобы выбрасывать пятьдесят с лишним марок на какую-то игрушку… «Но какая же это игрушка! — мысленно возражает он выговаривающей ему Ирме. — Это — великое дело…»
И вот он приходит домой. Ему не терпится услышать, что скажет Ирма, вернее, он ее слегка побаивается: бурная погода, ознаменовавшая их вступление в брак, по-прежнему им верна. Они много ссорятся, хотя и беззлобно.
Но Ирма ничего ему не говорит, потому что Ирмы дома нет. Должно быть, она у матери… Ведь он пришел домой часа на два раньше, так что все в порядке, но было бы куда приятнее выложить ей все сразу. Вечно она торчит у матери…
Когда же Ирма приходит, он отнюдь не торопится с рассказом. Мало того, он сердится, зачем она так громко хлопнула дверью:
— Нельзя ли потише, Ирма? Пожалуйста, а то у меня как раз начало получаться. О господи, а тут еще будильник на всю комнату тикает, сунь его, пожалуйста, под подушку!
— Это еще что за новости? — говорит озадаченно Ирма и таращится на своего супруга, который сидит за какой-то мудреной штукой и, надев наушники, осторожно маневрирует двумя зелеными проволочными кружками. — Что у тебя стряслось? И почему ты уже дома? Ведь еще и четырех нет…
— Радио! — отвечает он таинственно. — Я чуть не поймал… По-моему, это был Науэн… хотя, возможно, и Париж… О боже, Ирма, сделай милость, садись, не топай по комнате, я ничего не слышу!
Она уставилась на него, ее гложет сомнение, беспокойство.
— Уж не заболел ли ты, Гейнц? — спрашивает она тревожно. — Ты потому ушел из банка?
— Сократили! — бормочет он. — Но с предоставлением трехмесячного отпуска. Хоть минуточку посиди спокойно — я тебе все объясню…
— Сократили… — говорит она и в самом деле садится. Смотрит на него во все глаза. — И ты…
Она совсем растерялась.
— Неплохо! — бормочет он. — О господи! И надо же, чтобы за стеной какой-то мерзавец вовсю открыл кран! А я было… Ирма… вот наконец!
Лицо его сияет. Осторожно, чуть дыша, отрывает он от уха наушник.
— Подойди сюда, Ирма! Но только на цыпочках! Приложи это к уху! Ну что, слышишь? Слышишь, да? Это музыка, понимаешь? По-моему, Вагнер, передают из Науэна, хотя возможно, что из Лондона, я еще не различаю, не допер, но обязательно докопаюсь! Ты слышишь? Неужели нет? И, пожалуйста, Ирма, не смотри на меня с таким идиотским видом, ведь это же радио, ты знаешь, поди не раз читала, музыка из эфира, передают из Науэна, Лондона, Парижа, словом, отовсюду, понимаешь — радио!.. — Он произносит это слово раздельно, по буквам, и очень тихо, так как продолжает слушать, и лицо его сияет…
— Ну ясно! — говорит она недопустимо громко. — Чего же тут не понимать? Радий, которым облучают.
Но объясни мне, Гейнц, бога ради с чего это ты вздумал ни к селу ни к городу возиться с этим радием?
— Радио! Не смешивай с радием!
— С чего тебе вздумалось мастерить радио, когда ты должен быть на службе? И почему тебя вдруг сократили? И откуда этот отпуск?
— Ну вот опять оно провалилось! Ты не можешь поосторожнее? Ну, да я его опять поймаю… Так вот, слушай, Ирма! Уволили меня по-настоящему, но только с первого июля. А до этого времени мне не обязательно ходить на службу. У меня отпуск. Ирма, подумай, трехмесячный отпуск! С сохранением содержания! — И Гейнц, сияя, хлопнул себя по карману. — Подумай, Ирма! Пятьсот сорок марок!.. Хотя, — спохватился он — из этих денег я купил радиоприемник, за пятьдесят три марки, сногсшибательная штука…
— Как? — вспыхнула Ирма. — Пятьдесят с лишним марок за эту дрянь?
— Опомнись! Что говоришь! Ведь это же радио! Музыка — прямо по воздуху и даже через стены!
— Вздор! Купил бы лучше порядочный граммофон и парочку пластинок.От этой штуки только трескотня в ушах! Вагнер, говоришь? А это был вовсе Штраус! «Вальс-сновиденье!» А может быть, Легар?
— Это была увертюра к «Тангейзеру»!
— Я слышала — вот как тебя слышу! Оно пело: «Ведь я только плечико ей поцеловал…»
— А это и вовсе из «Летучей мыши»…
— Так я же тебе все время долблю — Штраус! При чем тут Вагнер? И за что тебя уволили?
— За недостатком работы! Сегодня сократили сто человек. Это у них называется сокращение — тоже мне, изобрели словечко! Доложу я тебе, Ирма, был там один человек из отдела фондов, в годах уже — он прямо, рыдал, как ребенок… Боится, что больше не найдет работы. И ему действительно туго придется, он уже старый…
— А ты?
— Я? Уж я-то всегда найду работу. Ведь я молод! И работы не боюсь. Такого, как я, везде возьмут. Ах, Ирма, да перестань ты дуться! Прежде всего поедем к Тутти… А потом…
— Что потом?
— Все устроится, Ирма, увидишь, собери-ка поесть, да только потише, а я постараюсь наладить эту штуку. Нет, ведь это чудо какое-то — музыка, и прямо из воздуха. Маркони — слыхала?.. Ах, дружище Ирма, по правде говоря, я ужасно рад отпуску и радио!
— И без работы…
— Будет у меня работа!
— Что верно, то верно, работы ты не боишься. А поездке на Хиддензее я тоже ужасно рада! Авось все устроится!
Время твердовалютных туристов миновало, папаше Хакендалю уже не посчастливится встретить блаженно-пьяного американца; с тех пор как марка стала устойчивой и жизнь в Германии уже не привлекала своей дешевизной, с тех пор как целые застроенные кварталы не продавались больше по цене, равной месячному доходу, а на чаевые нельзя было купить шубу, — Берлин опустел. Германия была предоставлена самой себе, за границей ею больше не интересовались. Пусть они там варятся в собственном соку, пусть тешатся вечными сварами между рейхом и землями, между Баварией и Пруссией, рейхсвером и — рейхсвером. Пусть спорят, как удовлетворить претензии княжеских фамилий или какой предпочесть общегерманский флаг, — лишь бы платили! Это — наряду с полным разоружением — был единственный вопрос, интересовавший теперь заграницу.