– Что ты знаешь о боли? – адмирал поймал мой взгляд.

Меня бросило в жар. Каждый из нас думает только о своей боли!

– Адмирал, я скажу вам, что я знаю! Задолго до моей женитьбы на Людмиле, мне приснилось, будто я провожаю её, а напоследок целую руку. И пока целовал, рука становилась всё старше и старше. Я проснулся и понял, что вот она – любовь на всю жизнь, любовь навсегда! Только где сейчас эта вечность?! Остался лишь дурацкий сон, иногда приходящий наяву!

– Прости, Миленко, – Кривич вдруг стал покаянно извиняться. – Мне искренне жаль! Иногда мы способны понимать исключительно свою боль.

Словечко «искренне» у него означало, что он действительно говорит то, что думает. Без сарказма, иронии и задних мыслей.

– Не надо жалеть, адмирал. Именно наша личная боль делает нас людьми! А ещё наши мёртвые – мы слишком многим им обязаны, и они не отпускают нас. Да и мы сами не хотим, и над этим не властны ни разум, ни логика. Знаете, что произошло при освобождении Геммы, родной планеты Людмилы? Я не выдержал и разрыдался у всех на виду, повторяя: «Господи, если бы она была здесь!» И тогда Наталья, никого не стесняясь, стала утешать меня, при этом зная, что плачут не о ней! Так что пусть она решает сама!

– Пусть решает сама, – как зачарованный, повторил Кривич и добавил: – А потом она будет жалеть о своих решениях, я ведь её знаю…

– Любое ваше решение – ошибка! – хмыкнув, процитировал я кого-то из древних философов. Злость почти прошла, сменившись удивлением. – Кстати, адмирал, что вы тут делаете? Вас перевели?

В моём вопросе не было ни капли подвоха. Кривич понял его правильно, и, видно, сам рад был уйти от неприятной темы.

– Лучше бы так, – он грустно усмехнулся. – Нет, я в отпуске.

– В отпуске?! – теперь я был предельно изумлён – отпуск для командира одного из Флотов являлся нонсенсом, тем более с отлучением с рабочего места.

– Да, в отпуске. Дело в том, что война закончилась…

Я непонимающе посмотрел на него, но было не похоже, чтобы он шутил. Но как в такое поверить?

– Да-да, именно так. Война закончилась, – ещё раз повторил адмирал. – По крайней мере, в том виде, в каком мы к ней привыкли. Сегодня огласят приказ о прекращении наступательных действий по всем фронтам и переходе к удержанию завоёванных рубежей.

– Но как так? – каждая клеточка моего тела горела возмущённым несогласием. – Мы ведь почти разнесли их в клочья!

– Совсем нет, – Кривич покачал головой. – Конечно, мы добились многого, и могли бы, наверное, добиться большего. У некоторых от успехов голова закружилась, но в таком состоянии очень легко упасть. Комитет убедил Совбез, что дальнейшее наступление равносильно постройке здания без фундамента. Если мы ещё хоть чуть-чуть распылим силы, наша позиция будет напоминать тришкин кафтан. И у нас нет ресурсов, чтобы его залатать. Конечно, они это доказывали с цифрами в руках, но суть именно такая. И можешь мне поверить, они были очень убедительны.

Да, уж если Совбез согласился с Комитетом, то пиши пропало. Но…

– А как же люди? Те, что до сих пор в зоне оккупации?

– Люди, да… И не только люди, – на этот раз грусть не была приправлена усмешкой. – Но всё ведь не так и плохо. Уже не время почтовиков, и не время эхолётов. Мы вернули контроль над важнейшими магистралями Конфедерации, сняли блокаду с половины систем. Да, Союз почти не затронут, но мы в состоянии посылать туда подкрепления. Настоящие подкрепления, Миленко!

– А вы теперь конформист, адмирал… В Отделе мы мечтали совсем о другом конце Войны! – я не хотел упрекать именно его, но рядом никого больше не оказалось.

– Возможно, именно из-за Отдела мы теперь в таком положении, – я вскинулся, но он продолжил быстрее: – Идея, конечно, была грандиозной. Но сейчас я вижу, что она основывалась на ошибочной предпосылке.

– Какой же? – холодно, но спокойно спросил я.

– На той, что мы можем найти в консервах что-нибудь, что поможет в Войне. Ошибка масштаба. Всё, в чём там превзошли нас – это консервирование самого себя, или автоэволюция, то есть вектор усилий направлялся строго внутрь, но никак не наружу. Конечно, если бы мы влезли туда поглубже, мы докопались бы до чёрт знает чего – и Паркер понимал это лучше всех. Недаром он под конец стал чересчур скрытным… Но мы ведь надеялись найти нечто другое, что-то грандиозное по энергетическим затратам и результатам, вроде проекта «Диона», только сразу. Мы искали совсем не то, что могли найти!

Я молчал, возразить мне было нечего.

– Наука всегда является удовлетворением своего любопытства за чужой счёт, но во время войны это бездумное расточительство. Впрочем, тогда многие попали под очарование идеи, – голос Кривича потеплел. – И ты прав, конец войны я представлял совсем иначе. Представь, всё это время я сочинял речь для действительно последнего дня войны. Почему-то она никак не желала становиться длинной, а теперь, похоже, и вообще останется невостребованной, – он с сожалением вздохнул.

– Скажи её, адмирал! – от внезапно нахлынувшего чувства товарищества я перешёл на ты. – Скажи её, чтобы она не умерла!

Кривич откинулся на кресло, прикрыл глаза и негромко заговорил.

– Товарищи! Други! Однополчане! Братья по оружию! Сегодня, в этот великий день, мы стоим на земле последней планеты Союза, освобождённой из-под власти захватчика. Яркое солнце напоминает, что мрачная пелена, столько лет висевшая над нашим общим домом, наконец развеяна! Так не забудем мы товарищей, отдавших свои жизни за нашу свободу! И пусть помнит их недобитый Враг, и пусть трепещет, зная, что мы найдём его потайные норы и добьём! И да не возникнут между нами раздоры на радость ему! И да не поколеблется наша решимость победить! Наше дело правое, Враг будет разбит, победа будет за нами! – Он кричал, но очень тихо, а потом ещё тише добавил. – Вот таким я видел этот день.

– Этот день придёт, адмирал! Он не может не прийти! И он обязательно будет солнечным!

…

Я сижу и торопливо правлю последние страницы рукописи, ведь все сроки прошли, отпуск давно закончился, а результата всё нет. Наталья заглядывает ко мне через плечо. Я этого не люблю, и инстинктивно загораживаюсь.

– Ты посвятишь книгу ей? – задаёт она глупый вопрос.

– Это не подлежит обсуждению! – сейчас я имею право смотреть жене в глаза.

– Миленко, мне нужно с тобой поговорить! – сообщает она с серьёзным видом.

– А можно попозже? – взмаливаюсь я. Сегодня совсем не хочется ссориться.

Наталья тоже чувствует это, и, не говоря ни слова, уходит из каюты. Опять обиделась, но мне необходимо сосредоточиться на работе!

Закончив правку, я подпираю голову руками и смотрю в пустоту, думая о тех, кому большей частью посвящена эта книга. Мила… Арон, сложивший голову под Дионой… Паркер, сгинувший вообще неизвестно где… Ведун Кальвин – иногда я просыпаюсь от вида приближающихся чёрных капсул, выпущенных разведчиком Врага… Глава… Кстати, не он ли входит сейчас в дверь, отобрать моё детище?

Нет, это снова Наталья.

– Ты освободился? – язвительно интересуется она.

– Готов выслушать любую новость! – я улыбаюсь, это должно её обезоружить.

Жена действительно тает, но старается не подать виду.

– Так уж любую? А если я скажу, что ты мне надоел?!

– Сначала хорошую! – требую я, поддавшись какому-то невероятному внутреннему подъёму.

– Миленко, я жду ребёнка! – обухом по голове даёт Наталья.

Я ошеломлённо смотрю на неё, не веря услышанному. Потом вскакиваю, и начинаю кружить жену в объятиях. Она слабо отбивается, обвиняя меня в сумасшествии.

– Кто?! Мальчик или девочка?! – ору я в буйном помешательстве.

– А есть разница? – наконец-то она начинает улыбаться.

По большому счёту, конечно, нет. Всё равно мы воспитаем стойкого бойца, и может быть ему или ей доведётся услышать слова, которые мечтал сказать адмирал. А пока… пока…

Человечество держит фронт!

…

– Конец, – я аккуратно сложил книгу и перевёл взгляд на Стер.