Так почему же все это нравилось горожанам, которые терпели одни убытки от Купца Сабура? Чего тут мудрить: просто потому, что они отдавали совсем не нужную им вещь и получали взамен тоже совершенно никчемную. И это происходило легко, весело, как будто в жизни и не существовало никаких забот о хлебе насущном, об одеже, о корме для скота.

Помню, тогда у меня было двойственное отношение к отцу. Во-первых, мне нравилось, что отец мой, Купец Сабур, необходимый для городка человек. А во-вторых, я как бы превосходил его в каких-то качествах, хотя никаких таких качеств я еще не имел — я еще не смог бы тогда сложить самую худую печку, — своим достоинством я мог считать только то, что я-то не занимался чепухой, которой занимался Купец Сабур.

Это смешно, конечно, что я чувствовал тогда превосходство над отцом, я был жалкий  н и к т о, а так возносился! Другое дело сейчас. Может быть, благодаря только мне отец имеет сейчас счастливую возможность получать заказы и проделывать свои фокусы-мокусы. Вот уж три года мы кладем отменные печи, о нас знают во всем городе и в районе, в самых отдаленных селах, потому что мы кладем превосходные печи. Нет, я не буду говорить, что и как я делаю — что об этом! Я могу, с минуту поглядев на дым, идущий из трубы, сказать, какова печь. Я могу только заглянуть в топку на горящие дрова и определить качество печи. Мне достаточно войти в дом, где тепло, где теплый воздух чистый-пречистый — вроде бы у людей очень хорошая печка, — но если я даже едва притронусь к низу, а потом к верху печи — я уже знаю, истинно ли хороша печка.

О том, что я умею, знают все. Только один человек как бы не знает о моем умении, этот человек — мой отец. Если бы он услышал, что его сын мастер по печам, он бы удивился и, наверно, спросил: «Разве? А я и не знал, надо будет посмотреть». Так мне кажется, потому что он ни разу не похвалил меня, ни разу не признал, что, только благодаря мне, мы имеем так много заказчиков. Он по-прежнему горделиво, уверенный в моем восторге и преклонении, может рассказывать в досужий час о том, как он в тысяча девятьсот двадцать третьем году ловко торговал ботинками у великого нэпмана Провоторова, а еще раньше у купца Юзеева был приказчиком, уж такие фокусы проделывал! Вот, например, казах приехал в город и торгует сундук. Хлопают по рукам, и приказчик водружает сундук на арбу, а в сундуке полным полно чаю — так что казаху приходится платить и за чай. Да много таких историй мне приходилось слышать от Купца Сабура.

А меня ничуть не обижает его равнодушие к моему умению и, можно сказать, моей славе. Я его люблю, я не могу представить, чтобы я вдруг взялся за работу, а Купца Сабура не оказалось бы рядом. Работа у нас кипит — при моем неистовстве и полнейшем равнодушии к печам у отца. Я не могу этого объяснить.

Мне не спится, но я не мучаюсь этим. Я лежу, удобно подложив под голову руки, и думаю об отце и о себе, и бог знает, какие необыкновенные мысли приходят мне в голову. Ну, например, отец умирает, и я устраиваю ему пышные похороны, не знаю, какие уж там похороны, но чтобы об этом долго говорили в городе. Но это не все: я сооружаю в память о великом Купце Сабуре что-нибудь вроде царских ворот, которые, кстати, стоят на въезде в плодосовхоз. Говорят, что эта арка поставлена была в честь то ли престолонаследника, то ли самого царя, когда тот в бог весть каком году посетил наш городок. В конце концов, Купец Сабур значил для города куда больше, чем престолонаследник.

Я опять поднимаюсь рано и разжигаю очаг. Покуда отец расшевеливается и прибирается, чай уже готов и вынуты последние припасы (сегодня надо будет пойти на склад и взять в счет оплаты кой-какой еды), мы наскоро завтракаем, а тут являются и Гена с Аней.

Парню я поручаю протереть через сетку глину, а девчонке — просеять песок. Ей, наверно, интересно и нетрудно будет этим заниматься. Сегодня я смотрю на нее безо всякого интереса. Мне почему-то кажется, что она смущена и, наряду с этим, чуть-чуть лукава со мной. Но мне только смешно. Неужели она что-то такое подумала из-за того, что я вчера подвинулся на телеге и она села рядом?

Наконец все готово: установлены подмости, в рамки уложен кирпич — только протягивай руку и бери, — на скамейках стоят ящики с раствором, ведра с водой. Это все-таки хорошо, что класть нам приходится на готовом фундаменте — мы только расчистили его поверху, настелили слой толя и начали класть. Выложив два ряда, я стал протягивать от пола к потолку шнуры, чтобы углы класть точно по вертикали. И тут я заметил, что Аня сидит на корточках и наблюдает за мной. Я не люблю, когда на мою работу кто-то глазеет.

— Ты чего тут сидишь? — сказал я. — Тебе делать нечего?

— А что? — сказала она, стремительно встав. Она, конечно, сильно покраснела, но я подумал, что не такая уж она кроткая, как мне сперва показалось. — А что?

— Может быть, ты весь кирпич очистила?

— А разве?..

— Старый-то кирпич? Еще как понадобится!.. Дуй-ка во двор.

Она тут же убежала и до самого обеда не появлялась в комнатах. И раствор, и кирпичи носил Гена, а она, кажется, все соскребывала остатки раствора со старых кирпичей. Подошло время обеда, и, так как запасов у нас никаких уже не оставалось да и горячего не хлебали со вчерашнего дня, мы отправились в столовую. Мы стали в очередь, и тут я заметил, что отец то и дело кивает — одному, другому. У него, как и всегда, уже завелись знакомые. Одного своего знакомого он пропустил впереди себя. Это был парень лет двадцати пяти, рослый и плечистый, только ряшка больно толстая, губастая, с широким носом. Отойдя от кассы, он потоптался посреди зала, а потом сел за наш стол.

Он молча выхлебал тарелку супа, так же молча умял второе, залпом выпил компот и встал.

— Лопатку я тебе достал, — сказал он отцу. — В кабине лежит.

Когда мы вышли из столовой и приблизились к машине, парень уже спал в кабине, высунув наружу ноги, обутые в огромные резиновые сапоги. И храпел — будь здоров! Отец растолкал его довольно бесцеремонно и спросил лопату. Когда лопата оказалась у него в руках, отец сказал проникновенно:

— Спасибо, Алчин! Я свое обещание сдержу.

— Смотри, — сказал шофер хриплым голосом и, зевая, широко раззявил губастый рот.

Машина зафырчала и покатила своей дорогой, а мы с отцом отошли в сторонку и стали разглядывать лопатку. Она была острая, как топор, со стальной ручкой, верхний конец которой оканчивался полированным шаром.

— Интересная штучка, — сказал я.

— Лопатка хоть куда! — подхватил отец. Он огляделся, где бы присесть. Мы отошли на противоположную сторону улицы и устроились на лавочке, закурили. — Я вот и говорю, лопатка хоть куда! — продолжал отец, затягиваясь дымом. — Картошку ли копать, лед ли счищать с крыльца…

— А то хвать быка по башке, он и свалится, — со смехом сказал я. — И тут его ножом по Горлу!..

— Пожалуй, — согласился отец, правда, не так уже воодушевленно.

— А что ты ему взамен предложил? — спросил, я.

— Китайский фонарик, — сказал отец.

— Ой-ё-ё! Ты думаешь, в этой дыре у кого-нибудь есть китайский фонарик?

— Не такая уж это дыра, — сдержанно ответил отец и поднялся, бросив окурок.

— А может, еще какую-нибудь выгоду будем иметь от знакомства с этим Алчином? — спросил я.

— Да вряд ли, — ответил отец. — Хотя… он говорит, что мог бы пустить нас на квартиру.

— Тогда ему два, два китайских фонарика, если он пустит нас и если квартира у него хорошая!..

— У него очень хороший дом, — сказал отец, как бы гордясь своим знакомым.

На этом мы прекратили разговор и ходко двинулись к конторе. Мы уже приступили к работе и уже выложили два новых ряда, когда отец, сунув кирпич в воду и задержав там руку, сказал задумчиво:

— А вот второго китайского фонаря может и не оказаться. Действительно ведь дыра.

— Мы лучше подкинем ему сверх того, что он запросит за жилье, — сказал я.

— Вот, вот, — оживился отец. — И чтобы торговаться — ни-ни!