— Продавать? — сказал он. — А что, ты думаешь, нашлись бы покупатели?

«Какой дурак, — подумал я. — Или прикидывается». Но слишком глуповатое было у него лицо. Глядя на него, можно было представить себе, как мой отец выманил у него ту прекрасную лопатку с железным набалдашником и ничего не дал взамен. Разве что пообещал только.

— А-а! — сказал я. — Какие там покупатели в голом поле. Едешь себе и едешь. Слушай, ты бы взял меня с собой, если бы я не был занят? Я бы и не пискнул, если бы мы даже три дня подряд ехали и не вылезали из машины.

— Тебя-то? — переспросил он.

— Ну да, меня!

— Взял бы, — сказал он, роняя из пальцев окурок и втаптывая в землю. — Я вот Зейду звал, — сказал он, доверительно склоняясь ко мне.

— Но ведь и она работает.

— Ну да, — сказал он. — А все же… вот если бы она не работала. — В голосе у него явно отразились мечтательные нотки. И вдруг их как не стало! Он проговорил со злостью: — Уедешь, а разные сволочи будут лапать твою бабу! — И он поглядел прямо на меня, даже страшновато стало от такого взгляда, который, правду говоря, был не так уж и страшен. Но когда говорят такое и при этом смотрят на тебя…

И все-таки мне стало весело. Я сказал:

— Уж не думаешь ли ты, что я?..

— Ну-у-у! — протянул он длинно, так что даже что-то мирное, спокойное возобладало над прежней злостью. — Ты!.. Скажешь тоже!

Тут ему крикнули, что пора ехать. И он поднялся и, не сказав мне ни слова, сел в кабину.

С утра мне пришлось заняться тем, что я выбрасывал вон кирпичи, которые натаскали вчера мои помощники. Надо ни черта не соображать, чтобы натащить столько недожога и «железняка»! Пока я выкидывал прямо в окно всю эту ерунду, в комнате стояла Аня и как будто была чем-то довольна. Когда я начал кладку, мне пришлось пользоваться старым кирпичом. Аня спросила:

— Ну как?..

— Что как? — сказал я хмуро.

— Ведь ты же велел мне очищать старый кирпич. Вот я испрашиваю — как?

— Ничего, — сказал я мягче, — кирпич, хоть и старый, все же получше того барахла.

— Я сейчас раствору принесу, — сказала она, направляясь к двери.

— Пусть Гена поможет, — вслед ей крикнул я, — надорвешься!

— Нет-нет! — крикнула она и через две минуты появилась, неся ведро с раствором. Она опрокинула его в ящик, затем села поодаль. — Я сейчас уйду, — сказала она, — я только хочу сказать, что глина, и правда, жирная. Но если песку добавить чуть больше, то раствор получается Не такой уж и плохой. Ведь правда?

Что, правда, то правда. Так я ей и сказал. Аня ушла, и я слышал, как она напевает, сходя с крыльца. И чего это Сильвестров считает ее лентяйкой? Она не хуже меня готовит раствор, и вообще у нас порядок, если, конечно, не считать, что Гена вчера натаскал столько барахла. Да он и не печник, чтобы разбираться в кирпичах. А этот старый кирпич совсем не плохой! Я беру его, обмакиваю в воду и кладу в ряд с другими. А вот отец напрасно подолгу мочит — это ведь не красный кирпич. Ну, да бог с ним! Я ему ничего не говорю. Но когда он стал обмазывать кладку изнутри, я сказал: «Не надо. Обмазка потом растрескается, отвалится и засорит дымоход». Он не обиделся. Конечно, если ему то и дело подсказывать, он вообще может бросить работу. А я не хочу его обижать.

Все-таки за сорок лет он мог бы кое-чему научиться, если бы его не занимали всякие пустые затеи. Думая так, я подхватываю со штабелька кирпич, насекаю с четырех сторон, кладу на ладонь и разбиваю с одного удара. Хорошо, когда работа идет! Мы уже выложили первый жаровой канал, теперь делаем боковые опускные каналы. Прежде мы ставили немало таких печей, и всегда оказывалось, что низ печи прогревался хуже, чем верх. Но если в боковых стенках топливника устроить сквозные отверстия, тогда топочные газы устремятся туда, и наружные стенки прогреются что надо. Отец считает, что это лишняя работа, тем более, что никто и не догадается, есть ли в стенках шпуры, и никто, конечно, не станет пробовать ладонью нижнюю часть и сравнивать ее с верхней. Да разве тому же Сильвестрову, деловому человеку, придет в голову! Ну, в крайнем случае велит побольше топить. Но я-то делаю не для Сильвестрова, а для себя. Это мне, мне нужно, чтобы все было хорошо!

Так мы проработали до четырех часов пополудни, и тут мне не то чтобы расхотелось работать — мне надо было как бы пережить в уме эти минуты, когда я так хорошо все делал, и воображать, как дальше пойдет дело. В это время я могу лежать и слушать радио, или загорать на песке, или гулять по полям, мне никто и ничто не помешает думать.

Я вышел со двора и зашагал сквозной улицей, выходящей прямо в поле. Окраинные домики остались позади, некоторое время я шел полем, затем свернул на участок, где работали женщины. И тут я увидел Зейду и молча остановился. Она рыла канавку вокруг саженца, затем ловко подрезала глубокие корни и наконец весь ком. Две девчушки подхватили ком и понесли к корзине. С десяток корзин с саженцами уже стояло на краю поля.

— Бог в помощь! — сказал я наконец.

Зейда кивнула с улыбкой и перешла к другому саженцу. Мне показалось, что Зейда чем-то недовольна.

— А я просто иду мимо, — сказал я. — И я тоже не люблю, когда глазеют на мою работу.

— Да ничего, — сказала она. — Мы уже заканчиваем, скоро и машина придет.

Я подошел к ней и попросил у нее лопатку. Это была такая же, как та. Наверно, взяла у кого-нибудь поработать, или ей дали новую. Я стал рыть канавку и, ей-богу, упарился, прежде чем мне удалось вырыть ее вокруг деревца. Тут Зейда отняла у меня лопатку и сама подрезала резкими, но осторожными ударами корни. А девчонки подхватили деревце и понесли к корзине.

Скоро пришла машина, и Зейда, девчонки и шофер стали грузить корзины с саженцами в кузов. Когда дело было закончено, шофер спросил Зейду:

— Не поедешь домой? Могу подбросить.

— Нет, — сказала Зейда, — не поеду.

— А что, Алчин завтра в Свердловск едет? — не отставал шофер.

— Спроси у Алчина. Я не знаю, — ответила Зейда и отвернулась.

Машина уехала. Женщины собрали мотыги, ножи, лопатки и понесли в бригадирскую будку. Я вызвался помочь и взял у Зейды лопатку и мотыгу.

— А лопатку вы нашли, как я вижу, — не удержался я.

— Да, — сдержанно ответила она.

Конечно, нашла. Ну зачем я спрашивал? Как будто нельзя было о чем-нибудь другом спросить.

— Вы сейчас домой пойдете? — не отставал я.

— Да, — сказала она.

— Да и мне расхотелось гулять, — сказал я. — А пруд я завтра погляжу.

Она чуть улыбнулась, затем, будто решаясь на что-то необычное, сказала:

— Идем! Выйдем к пруду, а там задами вернемся к дому.

И мы отправились, огибая вспаханные участки, вышли на проселок. В стороне стоял смешанный лесок — ярко краснели клены, трепетали осины пестрыми поредевшими листьями. В воздухе пахло прелым листом и сырым черноземом. От проселка ответвилась травянистая тропинка и повела нас через лесок. С опушки вспорхнула стайка синиц. Мы вышли из леска, и вокруг стало бело от полыни, на склонах балок виднелись заросли горчичников, а на мягких залежах желтели коровяки и кое-где торчали серо-желтые пучки отцветшей тырсы.

Впереди тускло блеснул пруд. Стоило нам приблизиться, как из зарослей на берегу взлетела, заполошно крича, стайка куликов. Берег был сплошь заслежен утиными лапками, на воде колебался, точно хлопья пены, утиный пух.

— Вы не охотник? — спросила Зейда.

— Нет, — сказал я. — А Алчин охотник?

— Алчин? — Она будто вспоминала, о ком же я ее спрашиваю. — А-а, — сказала она, — с этой охотой!.. — Она посмеялась. — Он и работу свою клянет из-за этой охоты. Он хочет поехать на озеро, а его посылают в Свердловск.

«Не только из-за охоты, — подумал я, — не только из-за охоты — он боится оставить ее. А про охоту он просто так говорит, главное, он боится, что Зейду кто-то станет провожать домой после работы».

Мы повернули обратно и до самого дома не сказали друг другу ни слова. «Аню, что ли, пригласить гулять, — подумал я. — С ней было бы не то что веселее, но я бы, наверно, чувствовал себя свободнее».