И тут мы с Алчином стали хохотать над этой забавной тележкой. Мы долго смеялись, и я совсем забыл про свою злость к нему. Поздно ночью, лежа в постели, я уже спокойнее осознал, какая угроза миновала меня: ведь если бы я заступился за Зейду… он бы все понял! Хорошо еще, что так обошлось, впредь надо быть поосторожней.

А назавтра опять я слышал, как Алчин ходит по скрипучим половицам и сперва только ворчит, потом голос его возносится выше, и он уже бранится, а она тоже сперва тихо, а потом громче и решительнее отвечает ему. Тогда он швыряет что-то, видать, тяжелое — такой грохот подымается! «Нет, нет, я не выйду, — думаю я, — что бы там ни случилось, я не выйду, не выйду! Уж сейчас-то он обязательно догадается. Или я все-таки выйду… он умерит свой пыл, а я отправлюсь куда-нибудь в поле, на пруд или посижу в конторе, пока утихнет ссора».

И я выхожу из комнатки, медленно закрываю за собой дверь, медленно застегиваю пуговицы на куртке и прохожу мимо Алчина. Сходя с крыльца, потом шагая медленно по двору, я прислушиваюсь: тихо, может, на этом они сегодня кончат. Я выхожу на улицу и иду вдоль палисадников, освещенных из окон. Впереди меня идут девчата и парни, один из парней наигрывает на гармошке и поет что-то малопристойное, и девчата хохочут. Я иду за ними и вскоре оказываюсь возле клуба. На улице ветрено, зябко, и я думаю зайти и постоять где-нибудь в уголке, поглазеть на танцующих.

Я становлюсь в уголке, хотя, конечно, меня сразу замечают, на себе я ловлю любопытные взгляды девчат и настороженные — парней. Но скоро парни перестают меня замечать, потому что я и не думаю танцевать с их девчонками, и вид у меня наверняка очень скучный. И вдруг я вижу перед собой Аню. Она в ладном платье с короткими рукавами, у нее высокая прическа и туфли на высоких каблуках — она почти вровень со мной ростом. Она стоит совсем близко, я вижу колеблющийся у виска завиток светлых волос.

— Добрый вечер, — говорит она.

— Добрый вечер, — отвечаю я и потворствующе киваю ей: мол, известно, дело молодое! А ну-ка поглядим, как ты будешь танцевать со своим паренечком. — А красивое у тебя платье, — говорю я, — очень красивое. — И она опускает глаза, как бы осматривая себя. — И туфли очень красивые, — продолжаю я, хотя и не смотрю на ее туфли. — О, да ты почти с меня ростом!..

— Вовсе нет, — как бы пугается она и вроде даже приседает немного. — А ты… с кем пришел?

Я не успел ей ответить, как в проходе между танцующими увидел Алчина. Глаза у него были диковатые, и если бы я не знал, что он трезв, можно было бы подумать, что он хватил крепко. Он вскоре же подхватил какую-то толстушку и повел ее в круг. Ты глянь, как он выкомаривает да еще так нежно прижимает толстушку! А она как будто растеряна и заметно отклоняется от него. Пожалуй, он слишком уж прижимает ее, а глаза у него больно уж бесшабашные.

«Наверно, он что-то подозревает, — думаю я. — Зачем бы ему тащиться за мной в клуб и делать вид, что с толстушкой ему очень приятно? Так не думай, пожалуйста, что ты хитрей меня, не думай!» Я с поклоном обращаюсь к Ане:

— Разрешите?.. — И она кладет мне руку на плечо, и мы входим в круг. Мы танцуем живо, я кружу и кружу Аню, и она уже раскраснелась, глаза ее горят.

Музыка умолкает, но я, напевая, кружу Аню, кружу, все ближе, ближе к Алчину с его партнершей, пока наконец не ударяюсь плечом об его толстушку. Она даже взвизгивает от возмущения, а я, ужасно довольный тем, что Алчин видит меня, говорю:

— Ах, извините!

— Го-го! — громко смеется Алчин и подмигивает мне. — Ты, я вижу, парень не промах!..

— Да и ты!.. — киваю на толстушку.

Он опять смеется и берет под локоток свою подружку и ведет ее к скамье. Я тоже веду Аню к нашему месту, она что-то говорит мне, но я ничего не слышу. Я только подталкиваю ее, да, да, я подталкиваю ее к группе девчат и парней, а сам останавливаюсь. Почему я пошел с ней танцевать? Чтобы только увидел Алчин и ничего такого не подумал обо мне? Ладно, он наверняка ни о чем не думает. Но ведь ты кривлялся, ломал комедию — вот что. Я медленно направляюсь к выходу, пусть видит Алчин, что я ухожу домой — там Зейда, — пусть ему мерещится все, что угодно.

Мгновенье я задерживаюсь на крыльце клуба, поперхнувшись ветром, а потом я бегу. Бегу, как ошалелый, прямо к дому, пинком распахиваю калитку, пробегаю тропинкой к крыльцу. В сенях горит свет, и там ходит Зейда. Я подбегаю к ней.

— Зейда! Посмотри же на меня, Зейда!.. — Она оборачивается с испуганным лицом, и я обнимаю ее. — Зейда, Зейда, — говорю я, — Зейда! — И она слабеет в моих руках. Но тут же напрягает тело, отталкивает меня и торопливо говорит:

— Ты зачем?.. Ты… где ты был? Ты не пьян? Нет, нет, я вижу, не пьян. Ох, не надо!..

— Я был в клубе, — говорю я лихорадочно, — я был в клубе! К черту… я убежал. К тебе, к тебе!.. — И обнимаю ее все крепче. По-прежнему в сенях горит свет, мы стоим посреди сеней, близко глядя друг другу в лицо, и она шепчет:

— Ой, какой же ты… зачем?.. Не бойся, не бойся… Ой, какой же ты, я совсем не знала… И ты прибежал, я как будто чувствовала!..

Потом я ухожу к себе в комнатку, падаю на кровать, и сердце у меня так стучит, так стучит! Скорей бы утро!..

…И мы выходим на проселок. По его гладкой, выпуклой поверхности катится желтый листок прямо к нашим ногам. В лесочке растеребило ветром листья, и вот один из них одиноко и неприютно катится к нашим ногам. Мы сворачиваем на тропинку, ведущую в лесок.

Мы долго стоим молча среди шелеста опадающей листвы, потом я начинаю пылко говорить. Я зову ее с собой, я зову ее в дорогу, потому что для меня существует только та жизнь, которую я вел прежде — мне не надо своего дома, не надо оседлой жизни. Она слушает и кивает мне, и глаза у нее мечтательные. А что ее удерживает здесь? Алчин? Но и он зовет ее куда-то на лесоповал. Здесь, мол, ужасно знойное лето, все сушит и опаляет, а у нее такая беспокойная и тяжелая работа, она худеет и чернеет — так она и не родит никогда. Другое дело Север — там нет такой жары, там он будет зарабатывать куда больше, чем здесь, а она, напротив, не будет работать и уж наверняка родит. У них будет четверо или пятеро детей, хороший бревенчатый пятистенник, кой-какой скот, денег достаточно — чего же еще? Нет, ничто ее не удерживает здесь. Но ехать в тайгу рожать детей и вести хозяйство Зейда наверняка не захочет. И я зову ее в дорогу…

В сумерках мы подходим к калитке, там стоит и курит Алчин. Я спокойно здороваюсь с ним, я сдержан, почти суров, когда говорю с ним о том, о сем. Мне совсем не хочется дразнить его, но делать вид, что мы случайно встретились с Зейдой по дороге, что между нами совсем ничего нет, — я тоже не хочу. Но он ничего не понимает. Он с хитроватым видом дает знать, что помнит, как я танцевал с одной там пигалицей, а я, конечно, видал его с той толстушкой — мы, мол, друг о друге кое-что знаем, но будем молчать.

Он долго курит, затем мечтательно вздыхает и произносит:

— А в тайге еще зеленые деревья. И там нет такого дурацкого ветра, да-а…

Я не отвечаю ему. И езжай себе в тайгу, езжай!..

Вчера я закончил кладку трубы и до самого вечера, до темноты, занимался облицовкой печи. Все эти дни, отвлекаясь от кладки, я занимался сортировкой изразцов, подбирал их по оттенкам. А вчера и сегодня весь день облицовывал. Я сам сделал гипсовый раствор, сам же и закреплял изразцы, а отец сидел тут же, курил, и вздыхал, и, кажется, обижался, что я не доверяю ему облицовку. Но он, человек простой и не злобный, то и дело цокал языком, отмечая, как удачно вытягиваются швы в прямые линии, какой нарядной и гладкой становится поверхность печи.

Уже стемнело, но я решил сегодня же затопить печь. Я крикнул Гене, чтобы он нес дрова. Он принес целую охапку и вдруг швырнул дрова прямо к моим ногам.

— Полегче, полегче, — сказал я.

— Полегче, полегче, — передразнил Гена. — Командовать каждый может.