— Так, так, так, — сразу заговорил отец, опуская в угол свой мешок и подталкивая мой баул туда же. — Так, так. — Он кивал на каждое слово Сильвестрова, оглядывая основание фундамента, потопывал по краешкам досок, обрывающимся у фундамента. Можно было подумать, что он уже принялся за дело.

Тогда и Сильвестров заговорил только о деле. Он сказал, что нам выделена повозка и два вола, чтобы возить воду, глину и песок, помогать нам будут двое его рабочих; что заготовлен новый кирпич, есть и старый, оставшийся от разобранной печи. Где брать глину — покажут рабочие. Песок, известно, на речке.

— Так, так, так, — говорил отец, похаживая по комнате, и Сильвестрову то и дело приходилось уступать ему дорогу. Наконец директор оказался вытеснен на крыльцо, там он стал что-то говорить своим рабочим. А отец уселся на пол и жестом пригласил меня. Мы стали крутить цигарки.

Я знал, что отец сейчас и думать не думает о работе, ему наплевать, есть ли кирпич, будут ли нам помогать, даже вопрос с жильем и возможность брать продукты на складе совхоза не волновали его совершенно. Ему стоило бы оценить, что такое наплевательское отношение к работе не бесит меня. Я никогда не тороплю его и полностью доверяюсь ему, пока дело наконец не закрутится само собой. Тогда уж оно все будет в полной моей власти, что, впрочем, нисколько не ущемит отца.

В открытую дверь было слышно, как на крыльце переговариваются шепотом, судя по голосам, девчонка и парень. Затем в контору вошла девчонка в ситцевом платьице, в косынке, завязанной у подбородка, в стоптанных сандалетах на босу ногу.

— Родион Ильич велел сказать… — начала она, глядя на меня. Но отец сказал ей:

— Кыш, кыш!.. — и решительно показал на дверь.

Девчонка убежала, что-то сказала своему приятелю, потом оба они спустились во двор.

А мы сидим себе и курим махорку. В комнате гуляет сквозняк, но пахнет одной только кирпичной и известковой пылью. Накурившись вдоволь и не проронив ни слова, мы решаем наконец перекусить. Я выхожу на крыльцо и спрашиваю девчонку, где бы нам вскипятить чайку.

— А в столовую вы не хотите? — спрашивает она кротко.

— Нет, — отвечаю я и, уже не глядя на нее, спускаюсь во двор, ставлю два ряда кирпичей, наверх кладу плиту от старой печи — вот и очаг. Затем приношу наш чайник и подаю его девчонке, чтобы она сходила за водой. Пока она бегает, я растапливаю печку и ухожу в контору. Небось догадается поставить чайник на плиту.

Минуты через две девчонка появляется в комнате и говорит, что поставила кипятить чай. До чего она смешная, такая робкая и кроткая. Я снисходительно спрашиваю:

— Как тебя зовут?

— Аня, — еле слышно отвечает она.

— А кто этот парень?

— Это Гена, — отвечает она.

— Гена, значит. А почему вы сидите во дворе, а не пойдете по домам?

— Родион Ильич велел помогать вам.

Я неопределенно киваю головой, и она исчезает за дверью. Вот и кипяток поспел, я завариваю чай в жестяной кружке и ставлю ее на свою куртку, укутав по бокам. Пусть настоится как следует. А пока мы опять сворачиваем цигарки и молча дымим.

Трапеза наша продолжительна и наполнена молчанием. Мы не столько упиваемся едой и чаепитием, сколько этим пребыванием в одиночестве и молчании. Появись здесь Сильвестров, он решил бы, что мы лодыри — не приведи бог! Такому занятому и деловитому человеку некогда было бы, наверно, поглядеть на наши лица, точнее, на лицо отца. Он бы увидел, какое оно одухотворенное, свободное от мелких забот бытия. Он увидел бы, с какой небрежностью пьет отец свой любимый чай и ест лаваш — он проделывает это, как аскет, для которого достаточно черствого куска и глотка воды для поддержания сил.

Покончив с чаепитием, мы опять принимаемся курить. Я замечаю, что махорочный дым вживается в эти стены и мало-помалу теснит запахи беспорядка.

В комнатах темнеет, я закрываю окна. В боковой комнатке я расчищаю место, стелю на пол нашу одежу, и мы укладываемся. Конечно, еще рано спать, но мы и не заснем тут же. Мы будем лежать и думать и не раз еще покурим. Со двора слышатся приглушенные голоса. «Надо было сказать, чтобы они шли по домам», — думаю я, но мне лень вставать. Только мельком я думаю о том, что ни за что не смог бы вытерпеть ничьей строгости, ничьего приказа, будь даже это сам Сильвестров. Да что там Сильвестров! Мне в моей работе нравится вольность, вольность во всем. И это хорошо понимает мой отец.

— Как ты думаешь, — нарушает молчание отец, — есть здесь редкие саженцы, такие, чтобы могли заинтересовать садовника Хабиба?

— Конечно, — отвечаю я. — Да мы все разузнаем, не бойся.

Мне чудится в темноте улыбка отца. Я теснее придвигаюсь к нему и тут же засыпаю.

Я проснулся рано, в окнах едва брезжило. Стоило мне пошевелиться, как проснулся и отец. Мы встали и тут же почувствовали, как выстудило за ночь комнату. Я вышел на двор и растопил очаг, сходил за водой — колодец рядом, за калиткой. Мы умылись, потом я еще раз принес полный чайник и поставил его на плиту.

Попив чаю и согревшись, я тут же принялся за дело. Под навесом я отыскал доски и жерди, взял топор и пилу и стал делать подмости. Даже когда у хозяев имеются подмости, я все равно делаю свои. У моих подмостей откидные ножки — вот и все отличие от других, но мне именно это и нравится. Перенести или отодвинуть на время — сдвинул ножки и просто положил на пол, и ничуть они не мешают. Скоро пришли Аня с Геной и были, кажется, смущены, застав меня работающим. Я весело поздоровался с ними и, чтобы не смущать их больше, тут же предложил поехать за глиной. Я не стал говорить, что и глину и песок можно было бы догадаться завезти к нашему приезду. Но откуда им про все это знать, а Сильвестрову плевать на такие мелочи. Гена побежал запрягать, а Аня отошла в сторонку. Но сегодня она совсем не казалась такой уж робкой. Она была очень миленькая даже в рабочей одежде: на ней стираная телогрейка, пестрый платок, ноги обуты в резиновые широковатые в голенищах сапоги.

— А лопаты нужны будут? — спросила Аня.

— Конечно, — ответил я. Я прибил последний гвоздь, поставил подмости на ножки и подошел ближе к ней. — Лопаты нужны, без них никак нельзя.

— А я еще позавчера приготовила, — сказала она, покраснев. — Хочешь, покажу? — Как будто она хотела показать что-то очень интересное.

— Давай посмотрим, — сказал я как можно приветливее.

Она побежала под навес, и там за штабельком досок, оказывается, лежали четыре лопаты — две совковые, две плоские.

— Ишь, как хорошо припрятала! — сказал я.

Она опять покраснела. Она держала все четыре лопаты, собрав их ручки вместе, но вот одна лопата, а за нею и другая упали. И Аня вроде не знала, что теперь делать. Я подошел, взял у нее лопаты и значительно при этом посмотрел на нее. Вот, черт возьми, ведь я совсем не хотел смущать и производить на нее впечатления, напротив, я хотел, чтобы она чувствовала себя свободнее и не смущалась так сильно. Смущение, по-моему, совсем ей не к лицу.

— Ничего, ничего, — сказал я. И опять получилось снисходительно и игриво. Но тут подъехал на волах Гена. Я обратился к нему:

— Далеко ехать за глиной?

— Нет, что ты! — сказал парень. — Рядом, где брод, под яром. Там две березы еще растут, видел небось, когда ехал.

— Ладно, — сказал я, — едем.

«Вот уж зря, — подумал я, уже сидя на телеге и подвигаясь, чтобы рядом села Аня. — Вот уж зря я еду. Глину нечего смотреть. Если даже она и не слишком хорошая, другой все равно не будет. А мне бы поискать сетку и сито, чтобы просеивать песок, а то здесь ни черта не готово. И кирпичами надо бы заняться».

Мне нравилось делать все в том порядке, который я сам установил, — так мне легче было без лишнего возбуждения и суеты приняться потом за самое важное, за кладку. И чего это я сел и подвинулся так явно, что Ане ничего другого не оставалось, как сесть рядом?

Я решил не разговаривать с ней и за всю дорогу не произнес ни одного слова.