В 1643 году московское духовенство подало формальную жадобу царю Михаилу на то, что иностранцы-де строят свои церкви близко от русских, русских людей у себя во дворах держат, и всякое осквернение от того русским людям бывает: или скоромным в пост накормят, или в церковь к службе не пустят. Результатом этой жалобы было выселение иноземцев за город. Раньше они были рассеяны по всей Москве: после Смуты иноземцы жили и на Никитской, и на Арбате, и на Сивцевом Вражке, и в других местах в центре Москвы. Теперь их выселили в Немецкую слободу за городом; кроме того, одновременно с выселением правительство издало закон о смертной казни за богохульство. Этому понятию тогда придавалось очень широкое значение, так что даже сомнение в догматах православия подводилось под понятие богохульства.

Надо, однако, оговориться, что во всем этом походе против всего иноземного действовала не только слепая ненависть: есть интересные факты, которые указывают, что общение русских с иноземцами приводило не только к усвоению иноземного платья и внешней обстановки жизни и обычаев, но вело и к усвоению иноземных идей, шедших вразрез с становившимся мировоззрением святой Руси. В этом отношении интересна фигура князя И. А. Хворостинина, который жил в царствование Михаила Федоровича. Царским указом 1632 года свидетельствуется, что еще при Расстриге, то есть при самозванце, князь И. А. Хворостинин хулил православную веру и постов и христианских обычаев не исполнял, за что при Шуйском был сослан на исправление в Иосифо-Волоколамский монастырь. Но это его не образумило. Выйдя из монастыря, он начал принимать к себе польских и литовских попов и вел с ними беседы, «книги и образа их письма принимал и держал в чести» наравне с образами греческого письма. Вольнодумство князя пошло еще дальше: он запретил своим дворовым ходить в церковь, а тех, которые ходили, «бил и мучил», говорил, что молиться не для чего, что воскресения мертвых не будет; начал он жить не по-христиански и «без просыпу» пить. В 1622 году всю Страстную неделю князь Хворостинин пил «без просыпу»; утром в Светлое Воскресение до рассвета напился и за два часа до службы ел мясное кушанье; к государю христосоваться не поехал и у заутрени и у обедни не был. Хворостинин жаловался, что ему чрезвычайно тяжело жить в московском обществе, говорил, что в Москве людей нет, все народ глупый, «жить не с кем», и собирался распродать имущество и отъехать за границу. Накопившуюся горечь князь изливал в виршах, в которых, по словам указа, писал «многие злыя и укоризненный слова про всяких людей Московскаго государства», говорил, будто бы московские люди кланяются иконам «по подписи, а которыя иконы правильно написаны, да не подписаны, тем не кланяются», да будто бы в Московском государстве «сеют землю рожью, а живут все ложью». Князя Хворостинина опять сослали в Кирилло-Белозерский монастырь; там он раскаялся, дал обещание не впадать больше в еретичество, был затем возвращен в Москву и получил доступ ко двору. Князь И. А. Хворостинин был первый русский радикал; он несомненно был человек недюжинный, вдумчивый, хотя необразованный; от него остались интересные записки, касающиеся событий Смутного времени. В этих записках князь Хворостинин не только излагает события, не только рассказывает о том, что случилось, но и осмысливает события, старается указать их причины, выступает в роли историка смуты, причем обнаруживает тонкую наблюдательность и широкий умственный кругозор: он судил о событиях, как может судить только современный историк, удаленный от Смутного времени несколькими веками и вооруженный средствами науки. Князь Хворостинин был, вероятно, одним из наиболее выдающихся людей своего времени, но были, вероятно и другие в таком же роде.

Общение с иноземцами насаждало в русском обществе разномыслие, вызывало расхождение во взглядах на вековой уклад, на сложившиеся понятия и обычаи. Естественно, что часть русского общества вооружалась против нововведений.

Большой беды ждали русские люди от насаждения западной науки или «еллинской мудрости». В этом случае русских людей настроили боязливо сами византийские ученые, которые нередко в своих писаниях отрицательно относились к «языческой мудрости», к «мудрованию человеческого разума». Это было следствием аскетического направления византийской литературы. И вот русские люди со слов самих греков стали так говорить про «еллинскую мудрость»: «Богомерзостен пред Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные греси — учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в премногия заблуждения; люби простоту паче мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи». Это обычные выпады аскетического характера против западной науки и гордости человеческого разума. Такие же выпады можно найти и в западной литературе. Русские ученые дают такой совет русским людям: «Не мудрствуйте, братие, но в смирении пребывайте. Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов». Неудивительно поэтому, что многими русскими людьми стало овладевать тяжелое раздумье и недовольство по поводу проникновения к нам иноземной науки. До нас дошел от 1650 года отрывок следственного дела, из которого видно это недовольство.

В деле выступают несколько молодых подьячих: Степан Алябьев, Лучка Голосов, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка (Константин) Иванов — они хулили правительственные меры. Степан Алябьев на допросе говорил, что когда жил в Москве старец Арсений, он стал было у него учиться по-латыни, а как его сослали в Соловки, то азбуку изодрал и учиться перестал, так как стали ему говорить его «родимцы» (родственники): «Перестань учиться по латыни, дурно-де это, а какое дурно, того не сказали». Как видим, страх совершенно бессознательный, сами не знают, почему латыни следует бояться. Лучка Голосов учился в Андреевском монастыре у киевских старцев по приговору Ртищева, но учился нехотя, поневоле. Он говорил своему другу Костке Иванову: «Извести протопопа (Стефана Вонифатьева), что я у киевских чернцов учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашел и доброго ученья у них нет». «Теперь, — продолжал Лучка, — я только маню Ф. М. Ртищева, а впредь у них учиться ни за что не хочу», и к этому прибавлял: «Да и кто по-латыни научился, тот с правого пути совратился». Здесь этот страх перед латынью выразился даже в виде пословицы, в форме афоризма. Относительно Зеркальникова и Озерова, молодых людей, товарищей Голосова, которых Ртищев отправил в Киев довершать образование, Лучка Голосов говорил, что хорошо бы их вернуть назад, потому что и так они всех укоряют, ни во что ставят благочестивых московских протопопов Ивана и Степана (Неронова и Вонифатьева) и говорят про них, что «враки-де они вракуют, слушать у них нечего и себе имени не делают, учат просто, сами не знают, чему учат».

Это обычное явление: вкусив западной мудрости, эти молодые люди преисполнились высокомерия по отношению к необразованным или полуобразованным, но уважаемым лицам московского общества.

Против западной науки и иноземных учителей оказалось не только простонародье, но и известная часть русского общества, которая могла быть названа русской интеллигенцией того времени, и это обстоятельство мы должны теперь особенно подчеркнуть, потому что когда объясняют происхождение раскола, то утверждают, что раскол есть реакция невежественной массы против западного просвещения. На самом деле оказалось, что не только невежественная масса восставала против западной науки, но и часть московской интеллигенции.

Сейчас мы увидим, почему это было так, почему известная часть русского общества шла во главе народной массы.

Независимо от причин принципиального характера в презрительном отношении к европейской науке немалую роль сыграло просто оскорбление самолюбия московских книжников. Московские начетчики были озлоблены тем, что от них ускользало духовное руководительство обществом: новые учителя и их ученики стали подрывать их авторитет. Протопопы Неронов и Вонифатьев, конечно, не могли быть довольны, что явились люди поумнее и пообразованнее их, которые стали укорять их. Арсений Глухой, исправлявший Требник, в ответ на обвинения со стороны московских начетчиков обличал их в невежестве. Особенно сильно доставалось самолюбию московских ученых от киевских монахов. Симеон Полоцкий говорил в своих проповедях: «Премудрость в России не имеет где главу преклонить; русские учения чуждаются и мудрость, предстоящую Богу, презирают». Все люди, которые считали себя носителями мудрости, не могли, конечно, не оскорбиться подобными речами и не проникнуться враждой к заносчивым хохлам.