Один из членов комиссии, старец Арсений Глухой, высказал при этом замечательное для русского человека XVII века понимание необходимости правильного школьного образования не только в церковной, но и в государственной жизни. «Есть, государь, — писал Арсений, оправдывая сделанные в Требнике поправки, — иные и таковы, которые на нас ересь возвели, а сами едва и азбуку знают, не знают, который в азбуке буквы гласныя, согласныя и двоегласныя, а что восемь частей слова разуметь, роды, числа, времена и лица, звания и залоги, то им и на разум не всхаживало, священная философия и в руках не бывала, а не зная этого, легко можно погрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах, если кто даже естеством и остроумен будет». Школьная грамота, по мысли Арсения, нужна не только для понимания, но и для надлежащего отправления земских дел. Образование нужно не только в церковных, но и в светских делах. Замечательно, что эту мысль высказывали простые русские люди-самоучки в XVII веке.
Все эти идеи не пропали даром. В московских правительственных кругах проснулось, наконец, сознание необходимости правильного школьного научения. Правительство по инициативе патриарха Филарета сделало практический почин в этом направлении. В 1632 году оно поручило протосингелу александрийского патриарха монаху Иосифу «учить малых ребят на учительском дворе в монастыре языкам греческому и славянскому и грамматической хитрости». Как можно догадаться, «малых ребят» хотели обучать греческому и славянскому языкам, конечно, прежде всего для того, чтобы подготовить образованных корректоров, справщиков церковных книг.
Школа эта просуществовала очень недолго, всего полтора года. В начале 1634 года учитель эллинской мудрости Иосиф умер, и дело обучения прекратилось.
Шесть лет спустя, в 1640 году, киевский митрополит Петр Могила, основатель Киевской академии, прислал царю предложение — соорудить в Москве монастырь и поселить в нем старцев общежитийного Киевского монастыря, чтобы они «детей бояр и простого чина» учили грамматике греческой и славянской. Правительство царя Михаила осталось глухо к этому предложению, но за эту мысль ухватились некоторые передовые московские бояре, особенно Федор Михайлович Ртищев. И вот недалеко от Москвы, на Воробьевых горах, в первый год царствования Алексея Михайловича возникает Андреевский монастырь, построенный Ртищевым на свои собственные средства. Для своего монастыря Ртищев выписал из Киева и других монастырей 30 ученых монахов, которые жили здесь на всем готовом, переводили иностранные книги на русский язык и учили желающих грамматике славянской, латинской и греческой, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев с большим жаром взялся за дело, он сам засел за изучение греческой грамматики и ночи просиживал в беседах с учеными и монахами. Пользуясь своим влиянием при дворе, Ртищев заставил молодых подьячих ходить к киевским старцам в Андреевский монастырь, чтобы учиться по-латыни и по-гречески. Многие посещали старцев «страха ради», но некоторые так втягивались в науку, что им мало было научения старцев, и они отправлялись доучиваться за счет Ртищева в Киевскую академию.
Видно, что в московском правительстве пробуждается стремление всячески содействовать насаждению истинной науки. Это особенно ясно по деятельности печатного двора. Печатается целый ряд учебных книг: буквари, учебный Часослов, учебная Псалтирь, и, что особенно интересно, издается грамматика славянского языка Мелетия Смотрицкого, грамматика, которая лет 100 была в школьном употреблении. В предисловии к этой грамматике, написанной, кстати сказать, невозможным, туманным языком, издатели убеждали, что «грамматика есть неизбежная дверь высших наук, первая и начальная из семи свободных искусств; не зная ее, легко заблудиться и сильному разумом».
Есть известие, сохранившееся у Олеария, что московское правительство пыталось устроить греко-латинскую школу; для преподавания в этой школе греческого языка предполагали вызвать учителей из Киевской академии, а преподавание латинского языка поручить греку Арсению, который получил образование в западных школах и оставался в Москве в качестве переводчика. Но эта попытка не была осуществлена; по крайней мере туземных известий, подтверждающих сообщение Олеария, мы не знаем.
Новая попытка в этом направлении была предпринята в 60-х годах XVII века Симеоном Полоцким. В 1665 году основано было в Заиконо-Спасском монастыре особое училище для обучения подьячих греческому языку и грамматике. В 1668 году курс учения в этой школе был пройден, и ученики были отправлены в Курляндию с Ордын-Нащокиным для пополнения образования. Таким образом, это училище не было школой в настоящем смысле этого слова; просто взята была партия подьячих, и когда она была обучена, прекратилось и существование школы. Очевидно, что не только церковь нуждалась в просвещенных пастырях, но и правительству необходимы были образованные чиновники.
Интересно, что мысль о пользе школы стала распространяться и в московском обществе. От 70-х годов XVII столетия сохранилась патриаршая благословенная грамота Иосифа II; из этой грамоты мы узнаем, что прихожане церкви Иоанна Богослова задумали устроить «гимнасион», чтобы «студеи» (студенты) собирались туда изучать «грамматическия хитрости для изощрения разумов с благоискустных дидаскалов». Была ли открыта эта школа — неизвестно. Нет никаких свидетельств о том, что эта школа существовала, но во всяком случае этот факт свидетельствует о пробуждении в русском обществе под влиянием общения с просвещенными людьми Запада потребности к науке и просвещению.
Тяготение правительства и общества к иноземному просвещению должно было вызвать реакцию со стороны другой части общества, состоявшей из приверженцев русской старины. Реакция сначала выражалась в отдельных протестах, а затем вылилась в могучий поток, известный под именем раскола.
Лекция двенадцатая
В ПРОШЛЫЙ раз говорилось о распространении иноземного влияния в жизни Московского государства XVII века, то есть западного, влияния западноевропейской жизни. Но это влияние, хотя и широко распространялось в русском обществе XVII века, проникало все-таки не без помех, не без противодействия со стороны закоснелых слоев русского общества, и, следовательно, одновременно с переменами в русской жизни XVII века, вызванными западноевропейским влиянием, зарождалась и развивалась реакция против новшеств. Теперь спрашивается, откуда же вышла эта реакция, каков источник ее, каковы причины этой реакции? Продолжительное житейское обособление русского народа в связи с церковным разделением воспитало в нем пренебрежительное отношение к Западу и его обывателям. Латиняне были чуждыми людьми для Восточной Европы. Затем, большую роль в этом отношении сыграли насилия, которые претерпел русский народ от иноземцев, особенно от католиков, во время Смуты. Благодаря этим причинам предубеждение, которое имели русские люди против иноземцев, превратилось во вражду и ненависть, и эта вражда сказывалась при всяком удобном и неудобном случае: на улицах иностранцев преследовали отборными ругательствами, а иногда даже камнями и грязью не только уличные мальчишки, но и взрослые люди; когда иностранец заглядывал в церковь, его выталкивали оттуда в шею и заметали его следы. На всех, кто водил знакомство с иностранцами, смотрели очень косо.
Так было в начале столетия. В половине XVII века положение иноземцев мало изменилось, как можно видеть из сообщения беспристрастного наблюдателя дьякона Павла Алеппского, приехавшего в Москву со свитой антиохийского патриарха Макария за обычной милостыней. Москвичи, по его словам, «считают чуждого по вере в высшей степени нечистым: никто из народа не смеет войти в жилище кого-нибудь из франкских купцов, чтобы купить у него что-нибудь, не должен идти в лавку на рынке, а то его сейчас же хватают со словами: ты пошел, чтобы сделаться франком».
Эта ненависть ко всему иноземному держалась не только среди московского простонародья, но и в высших классах общества, которые по уровню развития не очень поднимались над народной массой, это предубеждение сказывалось самым недвусмысленным образом. Более всего подозрительно и недоверчиво относилось к иноземцам духовенство, боявшееся за чистоту веры.