Ни на одно мгновение не уходи в себя. Ты даже не представляешь, насколько полной жизнью силой ты являешься на этой земле. Ты не предназначена для скорби. Твое назначение

—

жить и любить. Пока ты живешь, пока любишь его, ты отдаешь ему дань уважения. Не забывай этого, Сью.

И помни, что «вот и я». Сразу за отворотом конверта.

Дэвид

Остров Скай

7 июля 1916

Мой рыцарь,

даже когда ты не знаешь, что сказать, ты подбираешь самые нужные слова. Конечно, меня подбадривает даже просто вид помятого конверта, подписанного твоей рукой, но слова в самом письме действуют как живительный бальзам для моего разбитого сердца.

У меня нет желтого платья, но по пути от почты я не могла сопротивляться порыву снять шляпку и воткнуть в волосы пучок голубых незабудок. День был таким прекрасным

—

теплым и навевающим дремоту,

—

что напомнил мне о дне моей свадьбы. Знаешь, на прошлой неделе была бы годовщина этого события

—

восемь лет. Я сорвала еще несколько незабудок, чуть-чуть ярко-желтой камнеломки, анютиных глазок, красных гвоздик и связала их ленточкой от шляпы в крошечный букетик. Затем я отнесла его на то место, где мы с Ианом играли детьми, и оставила цветы на волшебном холме, где он впервые поцеловал меня. Я не смогла бы придумать лучшего места, чтобы почтить его память.

Я стояла там, вспоминая этого человека, которого не видела почти два года, своего мужа, который внезапно стал мне незнакомцем, и вопрос о том, люблю ли я его до сих пор, непрошеным пронесся по моему сознанию.

Думаю, так или иначе я всегда любила Иана. Я говорила тебе, что знаю его уже многие годы. Мы прошли от детской привязанности до обожания юности. От смущенной влюбленности молодости до уюта брака. Так что, да, я все еще люблю его. Наверное, я не смогла бы представить себя не любящей его

—

так долго мы были вместе.

Забавно, что ты вдруг спросил о моих стихах. Я уже давно ничего не писала

—

с самого Рождества. Попыталась набросать что-нибудь прошлой ночью в попытках разобраться в своих чувствах, но строки выходили ужасно неестественными. Мысль не могла лететь так, как это было, когда я была с тобой. Помнишь то стихотворение, что я написала в Лондоне (в котором описывала, как ты лежал на кровати, прикрыв лицо рукой)? Само то мгновение было поэзией. Слова витали в воздухе

—

мне оставалось только поймать их и уложить на бумагу. Но прошлой ночью… У меня просто ничего не получалось. Неужели муза покинула меня? Смогу ли я когда-нибудь еще писать?

Как бы странно это ни звучало (особенно в данных обстоятельствах), рассказав тебе об Иане, я почувствовала себя легче, как будто бы эти мои слова были эпитафией. Поговорив о нем, возложив ему цветы, я чувствую себя так, будто затворяю какую-то дверь, делая это очень осторожно. Но, когда одна дверь закрывается, остается только открыть другую.

Сью

Место шестое

15 июля 1916

Сью,

судя по всему, ты начинаешь приходить в себя. Я знал: ты обязательно поймешь, что тебе следует делать.

Мы снова на новом месте. Я чувствую себя цыганом: живу в задней части своего автомобиля, сплю так мало, что на месте, где я прилег, не остается и следа моего присутствия. Официально мы сейчас стоим на месте, поэтому отсюда до линии фронта далеко, но все равно мы время от времени помогаем с эвакуацией, перевозя при этом больше больных (хворых), чем раненых («везунчиков»).

Место шестое

—

одно из самых красивых из всех виденных мною во Франции. Таковым его делают еще и предоставленные нам спокойствие и отдых. Как бы я хотел взять тебя за руку и показать его тебе. Мы стоим посреди небольшой зеленой и цветущей долины возле маленького городка. После того, как мы столь долго нюхали порох, кровь и гниль инфекции, мы не можем надышаться ароматом молодой травы и диких цветов. Этот мак для тебя, Сью. Заложи его между страницами «Приключений Гелькберри Финна» и сохрани для меня.

Помню, как ты писала в Лондоне то стихотворение. Сью, пришлешь мне его? Йейтсом и Шекспиром можно заниматься почти бесконечно, но мне не хватает оригиналов Элспет Данн.

Ты заметила: я не волнуюсь, когда ты говоришь, что, возможно, больше никогда не сможешь писать? Ты думала так же, как только началась война, но продолжила писать. Знаю, ты создала много произведений, пока мы были в Лондоне. Муза не покинула тебя, Сью. Прояви терпение.

Но даже сейчас ты не прекращаешь творить, что бы ты ни говорила. Твои слова не стали искусственными. Ты пишешь мне, и я считаю, что ты никогда раньше не писала более естественных, более искренних мыслей, чем те, что доходят до меня с твоими письмами.

Ах! Звучит сигнал на сбор. Должен закончить, но напоминаю тебе, что кое-кто во Франции думает о тебе.

Дэвид

Остров Скай

22 июля 1916

Дэйви,

вчера у меня было довольно задумчивое настроение. Пока я занималась своими делами, я все время размышляла о том, что значит быть замужем. Чего ждет от нас общество, чего мы сами от себя ждем. Я все еще не уверена, что значит быть вдовой. Я не знаю, что мне позволено чувствовать или делать.

Я уверена, мама Иана считает, что всю оставшуюся жизнь я должна оплакивать его, молиться за него каждое утро и зажигать свечу каждую ночь. И пока я размышляла об этом, копаясь в саду, я начала думать, что именно так мне и следует поступить.

А потом пришло твое письмо и напомнило мне, что в моей жизни есть мужчина, и пусть он далеко, но он жив и здоров, и любит меня.

Я отыскала для тебя стихотворение, и в один миг его строки вернули меня в тот ленивый полдень. Я вспомнила, как ты лежал на кровати, каким расслабленным и счастливым ты выглядел. В те дни мы почти не ели и мало спали, и, тем не менее, ты был совершенно доволен. Помнишь, как ты брал с блюда апельсины, и я ела их из твоих рук? Не знаю, что было для меня слаще: апельсины или ты.

Стихотворение напомнило мне не только о том полдне, но и о том, как давно я люблю тебя. И я поняла: вместо того, чтобы тосковать по тому, кто ушел навсегда, я могу ждать того, кто вернется. Если я стану молиться каждое утро, Дэйви, то буду молиться за тебя, молиться, чтобы эта война скорее закончилась, и ты был рядом со мной.

Э

В тишине

Он лежит, позолоченный светом,

Тишина окружила его.

Легкой тканью укрыто тело,

И разлито везде колдовство.

Весь спокойствие он

—

открыт, обнажен,

Плоть честна, прочь притворства навечно.

Ярость прочь, и ласкает рука,

Дрожь прошла, открыт путь в бесконечность.

И ладонью прикрыто лицо,

Вижу: полуопущены веки.

Как же жаром мне щеки жгло!

А любви в его голосе

—

реки.

Зевает, вскидывается

—

просто лев.

И снова неподвижность в его позе.

И прекрасных, сияющих дев

Так и манит к нему, словно к розе.

Место восьмое

31 июля 1916

Сью,

нас отправляли на работу по всей округе, но мы все еще вдали от фронта. Наш лагерь разбит на землях прелестнейшего загородного особняка, где палатками мы заняли часть парка. Работы здесь немного

—

лишь изредка приходится эвакуировать хворых

—

поэтому мы отдыхаем, читаем, гуляем, посещаем близлежащий городок. Иногда даже забываем, что мы на войне.