Вскоре она вышла замуж за летчика Ерванда Сукиасова, родила дочь. После трагической гибели мужа перестала летать и возвратилась в Москву.

Родители были знакомы с детских лет: пионерия, занятия в авиамодельном кружке. Наверное, тогда и зародилось то главное, что пронесли они через всю жизнь…

Снова встретились, когда отец заканчивал Академию. За плечами у каждого был опыт семейной жизни, рождение детей. На предложение стать женой мама согласилась.

В декабре 1939 года родился я.

Перебираю ближайшие и более отдалённые родственные связи с единственной целью – по возможности, «отловить» истоки тяги к писательству. И не нахожу. Деды и бабки, с обеих сторон, принадлежали по рождению к низшим сословиям бывшей империи - кто-то имел начальное образование, а кто – ставил крестик вместо подписи. Бабка мамина – та вообще приютская. Со стороны отца – крестьяне. Брат деда служил половым на волжском пароходе. С войны 1914 года привёз себе сербиянку, тоже неграмотную. Так что… пишущих в роду не было. Писали как умели: «…вапервых страках сапчаю…» Хотя… стоп.

Наведывался к нам мамин сородич из Тамбова – мы ещё детьми были. Никифором звали. Приходил по тёмному времени, с котомкой. Мама наскоро кормила его, снабжала деньгами, кое-какой одеждой, и скорёхонько выпроваживала, стараясь, чтоб он не попадался на глаза отцу, соседям. Много лет спустя, когда «стало можно», мама рассказала, что тамбовский ночной визитер – её «тройчатый» племянник по отцу. Сидел за крамольные стихи, писанные мелом на доске в студенческой аудитории… После лагерей был отправлен в ссылку, без права посещать Москву. Упомянутые стишки были, по слухам, всего лишь непристойной частушкой. Органы определили авторство ему, Никифору.

Таким образом, мои изыскания в родословной существенно дополняются: выходит, в роду «писали»…

_________________________

* ШМАС – школа младших авиационных специалистов

…В нашей семье читали. Помимо школьно-программного, если не придерживаться хронологического порядка, это были – Гайдар, Бианки, Пришвин, Грин, Паустовский. Ещё – «Даурия», «Алитет уходит в горы», «Дерсу Узала», «Васёк Трубачев…» И, конечно же, такие озолоченные монстры как «Золотая звезда» Казакевича. Позже – более осознанное чтение, по выбору и предпочтениям – Платонов, Гроссман, В.Некрасов, Эренбург, Пильняк, Бондарев. Из зарубежных – Купер, Твен, Гашек, Чапек, Скотт. К стихам – до самого зрелого возраста – тяготения у меня не наблюдалось… Видимо, не выработался гормон для их восприятия.

Впервые беспокойство по отношению к писанию я почувствовал в школе, в классе седьмом-восьмом, когда пошли сочинения. Отлично помню нашу седовласую, с расплющенными губами, словесницу Анну Михайловну Соловьёву. И несколько моих сочинений, прочитанных ею вслух и вывешенных в школьном коридоре. Я был горд и, каждый раз, проходя мимо, небрежно отворачивался…

Мне нравилось сидеть вечерними часами в читальном зале библиотеки, под светом зелёной лампы, с внушительной стопой книг, и делать выборки по теме сочинения. Из таких же охотников «углублённого» чтения в нашем классе была только одна девочка. Галя Шуляк. Косички в черных лентах, форменное платье с протёртыми локтями, крутой чистый лоб, склонённый над книгой…

Но тогда я не отвлекался. Строчил и строчил цитаты. Сочинения получались отличные! Странно, но я их помню и сейчас: по поэме «Хорошо» Маяковского, по Онегину, по Гоголю. Конечно, я не выдавал цитируемое исследователей творчества за своё, но по завершении очередного пассажа имел нескромность комментировать или давать заключительные оценки герою. Из текстов я выдёргивал самое хлёсткое, трескучее, мало вдумываясь в аргументацию автора.

Сочинения принесли мне первое признание: ими восхищались и приводили в качестве «образцовых» тётки из РОНО*. Помимо содержательной части, их поражала неслыханная грамотность ученика: «…мыслимо ли – целых шесть с половиной листов и только две совершенно простительных запятых!»

Грамотно писала моя мама. Длинные, нервные письма сыночку – других я не читал. «Механическая, квазиинтуитивная грамотность». Встречается у людей, не знающих правил правописания и пунктуации.

Однажды, прочтя моё сочинение, Галя Шуляк заметила, что в нём слабо раскрыт образ русской девушки-дворянки.

– Тебе не нравится Татьяна Ларина? Её ум, душевность, скромность?

– Она мне безразлична. Вот княжна Мэри…

– Тебе, наверное, и Печорин близок по внутреннему содержанию…

– Больше – граф Монте-Кристо. И Тарзан.

Галя обиделась – ей хотелось поговорить со мной… А мне – выпендриться. Выводы же я сделал много позже: если герой тебе безразличен, оставь его в покое; если женщина обиделась на тебя – не оставляй её в покое…

А к трескучим словам и словосочетаниям я и сейчас тяготею, грешен.

Первая моя самостоятельная «вещь» была детективом. Незадолго до её написания я прочёл шпионскую книжку. Названия, автора – не помню. Меня она захватила. Решил, что тоже смогу написать нечто… А главное – почувствовал неукротимый писательский зуд. За два дня, не отрываясь, в диком упоении от придумывания головоломных фантастических эпизодов, я написал двенадцать листов в клеточку! Щёки горели, ладони чесались, пальцы дрожали. Для усиления воображения я закрывал глаза, тёр затылок, гоняя в голове рой мятущихся мыслей, стараясь ухватить самое-самое… И скорее записать, не растеряв в пылу.

___________________________________________

* РОНО – районный отдел народного образования

«…Майор Петров засёк в толпе переодетого в советского гражданина капитана Кларка. Тот надел темные очки и прибавил шагу. Вот и подъезд. Подоконник. Тайник за батареей центрального отопления. Но что это? О, ужас! Коробка разорвана, жуки ползут по стене… Теперь всё пойдет прахом!

Кларк увидел в окно, как в подъезд вошли двое. «Руки вверх, мистер Кларк!» – сверху спускался ещё один, направив на него дуло пистолета ТТ…»

На обложке тогдашних школьных тетрадей красовался зловещий колорадский жук и призывы его уничтожать. По моей версии американский шпион Кларк был заброшен в СССР с контейнером личинок жука – вредителя лесов и полей, и распространял их с помощью своих агентов.

Финальная сцена допроса Кларка: советские контрразведчики засовывают ему в штаны горсть жуков-вредителей. И – УРА! – тут он во всём признаётся. Выдаёт явки, тайники и пароли, под угрозой утопления в солдатском сортире раскрывает секретную формулу американского химического средства против колорадского жука.

Изобличив Кларка и его шпионскую сеть, майор Петров едет к семье на дачу. Но отдых краток, снова враги…

Тетрадку я носил за пазухой. Перечитывал, ни слова не исправлял, испытывая глубокое удовлетворение и позуживающее желание срочно накатать вторую часть: «Кларк бежит из советской тюрьмы». В школе я никому про Кларка не рассказывал. Но услышать оценку очень хотелось…

Отец, прочитав первые строчки, многозначительно хмыкнул.

– Ты пока погуляй – я медленно читаю.

Они с мамой читали мой детектив долго.

– Серьёзное дело, – свёл брови отец. – Петров молодец, раскусил поганца.

– Ужасно… Кто пытку придумал? – спросила мама.

– Мы на девчонках проверяли. Визжат, уписаться…

– Фу, мерзость! Средневековье какое-то… Лучше напиши, как вы с папой на охоту ходили. Как у Пришвина.

Я понял…

Про то, как ходили с отцом на охоту, я не написал до сих пор.

Собирал, как Дина Рубина пишет, «…мимолетные образы, случайно подсмотренные гримасы… подслушанные фразочки, незавершенные сценки» и помещал их в записные книжки, не представляя, что когда-нибудь это может пригодиться.

– А теперь – «…усушка, – бормочу я, перелистывая страницы давней записной книжки, – лоскутки-обрезки… Щепочки…» (Д. Рубина – Ю.Х.)

В старших классах я выпускал стенгазету. Положенный официоз – комсомольская жизнь, успеваемость, дисциплина – поручал комсоргу или старосте, а сам писал мною же выдуманные байки. Или сатирические, слабо заостренные – чтобы не портить отношений – прибаутки на уровне «Лиза – подлиза…» В институте написал – неожиданно для себя – несколько стихотворений, соревнуясь в выразительности с приятелем, Витькой Устиновым. И назывались они чудно: «Стансы», «Сонеты», «Веснянка». Дикая чушь!