До этого как было: берёт автор название – «Луна», а пишет исключительно про солнце. Пока глаза не заломит от света. Или – не так перпендикулярно – «Сугроб». А сам – про ворона, триста лет распространяющего вокруг себя умственные предсказания. Любому – попроси повежливей – предскажет. Например, о миропорядке в финансовой сфере. Кругозор у вещей птицы – Сеть отдыхает...
…Колебания курса валют подняли бурю в пустыне.
Полузасыпанная барханом текстового слабоумия торчит колючка, заноза, не дающая покоя – история, давным-давно рассказанная одной женщиной. Помнится, она служила в кассе удалённого следования…
Не дожидаясь очередных магнитных импульсов, автор написал вверху то, что написал, и почувствовал заметное облегчение.
Глава 2. Неравно бедренный треугольник
- Как человек незыблемых нравственных устоев и ответственный квартиросъёмщик (напомним, что приватизация жилья и регистрация проживающих ещё не случились) хочу уведомить, что терпеть ваши интимности по ночам далее не намерена, - объявила мать вскоре после свадьбы.
Проходную комнату, где кроме скрипучего дивана-книжки имелось пианино «Лира» и круглый стол, но не имелось дверей, она отдала молодым. Отдала так, будто отдавала жизнь. До некоторой степени так оно и было – как взглянуть. Ближайшая перспектива – неминуемое появление внуков – напрочь отсекала устройство собственной личной жизни. А ей о ту пору было сорок пять. И собой… вполне. Конечно, она могла бы предложить снять жильё. И частью даже оплатить. Но… «как человек… нравственных устоев»…
Чего было больше в том жертвенном решении – созидания или разрушения? Воистину ли мать приносила себя в жертву? Или делала вид, имея в уме нечто... стратегическое?
Гриша, практичный ушляк в обычной жизни, проанализировав тёщин запрет, выловил в нём немудрящую зацепку: «по ночам». Не желая ждать милости, он пытался решать вопрос дневным временем. Настоящие спецоперации разрабатывал, заманивая Марину домой в обеденный перерыв.
Та отказывалась:
- Наспех, при свете… Я же тебе не фортепьяно – нажал и нате…
- Ты – не форте пьяно, ты – форды бачо, - шутил Гриша и в целях достижения компромисса задёргивал занавески на окнах.
Точку в проблеме поставила тёща. Своим неурочным появлением в самый, так сказать, разгар. Видно, последовал наводящий звонок соседки.
Оказалось, тёща тоже разрабатывала…
Гриша, как уважающий себя мужик, не стал терзать достойную женщину попрёками: мол, вы, мамаша, делали упор исключительно на ночное время…
…Остаток злокозненного дня в квартире, там и тут, слышался тихий плач. Женщины, предоставленные Гришей разбираться между собой (на редкость выигрышная, по мнению автора, позиция), интеллигентно избежали истерик, а тем паче – ультиматумов в его адрес. Напротив, взгляды, обращённые к нему, были исполнены понимания и, пусть формального, но сочувствия. Так ему казалось.
Посреди ночи Гриша проснулся. Под вздохи тёщи прошёл в туалет, а, возвратившись, обнаружил жену валетом.
- Что-то новое, - усмехнулся он и скромно, с учётом прошедшей амнистии, обозначил намерения. Но получил коленом в пах. В глазах сделалась радуга, посыпались мелкие и более крупные искры. Гриша не сумел сдержать стон. Тотчас от тёщи пришёл ответный, донесший сострадание – между их головами простиралась пустота в два метра, и нюансы слышались отчётливо. Гриша затих. Жена безмятежно спала. Из тёщиной постели струились колебания с высокой амплитудой…
- Что это… они удумали? – испугался он не на шутку.
Скоро окружающее пространство превратилось в глухую чёрную вату. Немного успокоившись в темноте, так и не поняв ночной чертовщины, Гриша заснул до утра.
Валетом (хочется уточнить – бубей).
...Утром он навсегда исчез из жизни Марины.
Каким путём? Через входную дверь. Оставив под ковриком ключ.
Глава 3. Поговорили…
Не раз потом, особенно ночами, приходило Марине в голову, что она слишком крепко тогда спала, перемучившись телесно и нравственно. Что кто-то подтолкнул Гришу, подсказал. Сам бы не потянул.
Так ли было или иначе – ясно одно: брачный узел растрепался, толком не завязавшись. Мыслимо ли дело – посудите: жить только начали, а чуть что – фырк! Не жена, считает автор, а сплошная провокация.
А всё-таки… Что это было? Модный в те годы психологический тренинг? Или запоздалое проявление отживающего радикализма? Возможно, отголоски доктрины Бжезинского в действии?
Автор… хрен его знает.
…Не менее месяца мать и дочь жили как соседи: чаи пили врозь, а набредя друг на дружку у туалета, церемонно раскланивались – пардон. Вечерами уединялись тож: одна – под зябким пледом у телевизора, другая – с Фрейдом в кресле.
Проживая смутное время соломенного вдовства, Марина, нет-нет, прислушивалась к своему, слегка задетому женскому самосознанию: нужен ли ей мужчина? как таковой? Не принципиально, а в конкретном контексте… И всякий раз уверенности не обнаруживала. Только некую уязвлённость: муж объелся груш, был – сбежал. Без записки, без звонка… мол, прости-прощай… Люди-то, небось: брошенка порченая… от путных не бегут.
Уязвишься...
Независимо, как из параллельных миров, но на тех же частотах, шло и от матери. Злым холодком. Смесь недоверия и любопытства.
Однажды Марина не удержалась.
- Как человек недосягаемых нравственных устоев… – начала она, – и как мать. Ты не можешь оставаться равнодушной. Разрушив мою семью…
Мать ждала этого. Готовилась.
Скорбным наклоном головы она словно извинялась: что ж, мол, девочка моя, и тебе видно не судьба…
Но сказала другое:
- Семью? Хм… Да ты и шага не сделала, чтоб удержать его… И слава богу! Вот встретишь своего, единственного… Побежишь босою за край… Про мать не вспомнишь! А пока тебе я нужней, позднее ты яблочко… От яблоньки… - и глубоко вздохнув, будто сбросила тяжесть с сердца, улыбнулась забыто. – Конечно, дело твоё… - продолжала она, - но что ты прилипла к своей кафедре? Секта умственных переростков… Гербарий какой-то…
Марина не сразу вспомнила, что означает «гербарий». Вспомнив, подивилась её юмору, задумалась, постигая догадку: мать оберегает от жизни без любви… «Вот встретишь свое-го…» (на кафедре – вряд ли… автор маловер).
- У тебя он… был? Какой?
Мать долго молчала. Может, забыла о ней…
- Странный… Смотришь в людей… Много… А видишь – его.
- Нет, какой он? Высокий? Глаза, волосы?..
Глава 4. О роли картографии и воображения
С малого возраста её завораживала вода, что льётся из крана, стекая в слив по часовой; что сбегает струйками, собираясь в светлый журчащий ручеёк, или бьёт зарастающим ключиком в бочажке у берега. Уединясь, она часами смотрела и слушала это живое чудо.
Становясь взрослой, Марина полюбила тихие равнинные речки, причудливо извивающиеся среди лесов и полей в поисках незаметного глазу уклона земли, оставляя – то справа, то слева по течению – заливные луга, приречные леса или высокий, изрезанный оврагами берег. Зимой речушки эти замирали подо льдом. Если лечь на живот и смотреть сквозь молодой потрескивающий ледок, то видны вытянутые течением водоросли, а в них, как полешки дров, снулые рыбы, нет-нет тыкающие в лёд мордой. На быстринах мороз речку не одолевал схватить, она струилась-вертелась, не даваясь зажать, сковать себя. В иные зимы в полыньях кормились утки – не хотели улетать в тёплые страны.
Очарование названиями речек пришло к Марине недавно и совпало с новой работой. Можно сказать, случайно. А можно прежде подумать, а потом словищи-то выписывать столь много значащие. Ведь что есть случай? Не тот ли куклёнок, которого в нужное время кто-то дёргает за ниточки? Только кто? Чей спектакль?..
…На двери кассы висела старая географическая карта Европейской части СССР, с которой на уровне глаз смотрел уверенный овал (магический, потом назовёт она). Воспроизведен он был рукой мастера, с использованием кисточки и чёрной туши. Внутри очерченного контура нашла своё прихотливое течение речка.