Все произошло до непонятности просто: вызванная под каким-то предлогом (кажется, обещанием что-то сказать ей) в темный коридор, Таня охотно вышла следом, и там, возле вешалки с шубами, ничего не видя, я быстро и деловито поцеловал какую-то часть ее головы, впрочем, кажется, это была все же щека. Девочка, как будто, почти не рассердилась, зато и не обрадовалась нисколько. Однако же она реагировала: сперва каким-то малопонятным междометием, средним между «уф» и «фу», а затем всего лишь одним, но уже членораздельным восклицанием: «Глупости!» После чего она быстро убежала обратно в комнату, впрочем, я сейчас не вполне уверен, кто из нас убежал первым. Не знаю также, какой вид я имел, но что до нее, то она покраснела и чуть-чуть надула губы. Между тем, так как я выбирал момент и обдумывал средства для осуществления задуманного в течение всего вечера, наступило время прощаться, и она очень быстро ушла вместе с зашедшей за ней матерью. Уже одетая в очень шедший к ней беличий капор, из которого выглядывали все также же невозмутимо ясные глазки и розовые щеки, всего несколько минут тому назад оскверненные моим (печоринским) прикосновением, она, не глядя мне в глаза, подала руку, и так как следовало тут же попрощаться и с ее маменькой, я не успел даже заметить, каким было выражение ее лица.

Спустя день или два мы встретились снова, на этот раз у нее. Встретились как всегда, хотя за эти дни я немало переволновался, что мой проступок, может быть, уже раскрыт, что она сказала матери, а та ждет случая рассказать сестре и тете Кате. Но ничего подобного не случилось. При встрече я был совсем не по-печорински взволнован, а Таня вполне спокойна и уверена в себе. Настольные игры и чай с печеньем — все было, как всегда, своевременно. До наступления необходимости выбирать между женитьбой и расставанием оставалось все так же далеко. Можно было, конечно, попытаться как-то выяснить ее отношение к происшедшему в коридоре, но как? Спросить, не обиделась ли она… помнит ли… или… Нет, все это решительно никуда не годилось. В общем, все, как будто, ни в чем не изменилось ни в ту, ни в другую сторону.

Теперь, когда в связи с Великим постом всякие визиты были прекращены, на обратном пути из монастыря какие-то обрывки всего этого проносились снова в мыслях, но уже не приковывая надолго к себе внимания. Все это казалось глупым и малозначительным. Церковные службы и связанное с ними преобладающее настроение еще больше упрочивали связи, внутренне соединявшие меня с сестрой, и наша совместная отъединенность от всего окружающего и неотторжимость друг от друга создавали под нашими ногами какое-то подобие плавучего острова, на котором нам с ней никого более и ничего не было нужно. Я читал в ее мыслях, часто наперед угадывая то, что она только еще хотела сказать, по первому слову, слогу, а иной раз даже еще раньше, чем бывал произнесен этот первый слог. Она с удивлением и нередко даже каким-то испугом замечала это, но затем, привыкнув, встречала уже как нечто обычное и естественное. И в то же время ничто не могло помешать мне бросать с этого острова взгляды вокруг и то и дело замечать снаружи нечто, хотя и шедшее совершенно вразрез с этой погруженностью друг в друга, но вследствие того не становившееся неприятным.

Так была в те дни мною замечена высокая девочка в темно-синем берете, вежливо раскланявшаяся с тетей Катей после выхода из церкви. Обходя проталинки на скате с пригорка, она перешла улицу и тотчас скрылась. В одном этом была интригующая и завидная самостоятельность, выгодно отличавшая ее от Тани, которая не появлялась на улице иначе, как в сопровождении матери. Вскоре я услышал имя незнакомки. Это было имя тургеневской героини из «Дыма», давно уже приковывавшей мое внимание.

Понемногу сведения стали сами собой накапливаться, так что им уже становилось тесно в сознании. Отец Ирины оказался в прошлом Вериным сослуживцем по военному комиссариату; бывший полковник-интендант, он, как это сперва ни показалось мне странным, не внушал ей никакой симпатии, ни желания знакомиться ближе с его семьей. В комиссариате он тоже заведовал снабжением, и сотрудники его недолюбливали. Жена его также оставалась вне круга знакомых тети Кати и Веры. Но вдруг, внезапно, все это стало круто меняться. Обусловленность событий в их запутанных взаимосвязях начала походить на роман, развивающийся по прихоти какого-то автора, мало заботящегося о правдоподобии.

Так, в нашей комнате (именно комнате), где до сих пор мы жили вдвоем с сестрой (в другой, маленькой, комнате жила Аксюша), неожиданно появилась новая жилица — Ольга Николаевна Молчанова — толстая старая дева, седая и с румянцем во всю щеку, окружающим постоянную ласковую улыбку, но с остренькими колючими глазками. Вот когда вспомнился вечер, прошедший в свое время незамеченным, теплый и летний. В тот вечер мы шли, неторопливо поднимаясь по уклону улицы, уводившей от реки, улицы, наполненной ароматом цветущих лип, ароматом столь плотным, что, ступая по нему, можно было, кажется, незаметно отделиться от земли и подняться до того уровня, на котором всего интенсивнее протекало это цветение. Уже темнело, и на лавочках восседали темные фигуры старух, осененные переброшенными через высокие глухие заборы ветвями деревьев, журча медлительными старушечьими разговорами.

Ольга Сергеевна Балкашина, маленькая и пожилая, как всегда решительная, в лихо заломленной мальчишеской холщовой панамке, шла, по-мужски отмахивая в такт обеими руками, беседуя с теткой, а только что познакомленная ею Ольга Николаевна серой утицей плыла рядом с Верой в нескольких шагах позади. Я, как мне и полагалось, шел сам по себе, лишь изредка ловя обрывки то одного, то другого из двух разговоров и очень невнимательно отмечая ту кашу, которая из них получалась.

— …пришел в прошлом году… предлагает… давайте меняться, я у вас ее на мясо возьму, а вам стельную приведу… приплатить, конечно, придется… — говорила Ольга Сергеевна.

— …это нет хуже, как со своими жить, милая Вера Николаевна… — доносилось от другой пары спутниц.

— …такую корову — на мясо, с ума сойти!

— Еще бы, я говорю, нет уж, этот год как-нибудь перебьюсь, а там видно будет… Да что там, говорит, смотреть, все равно она у вас больше телиться не станет… Я в этом деле с малых лет… — с малых лет… вот и видно, что жулик…

— …понимаете, тяжело на старости лет возле чужого куска сидеть… ну, правда, дети меня любят: мама Лёлё, да мама Лёлё, сам тоже ничего, грубиян старый, нельзя сказать чтобы был зол, зато сестрица моя… У ней, знаете, злости на семерых хватит и еще на шестерых останется…

— …вот видите, а походила год яловой, зато теперь у нас и молоко, и теленок…

— …еще бы, я и то думаю, вот прогадала бы, кабы я его послушалась тогда, а ведь, как он ушел от меня, было раздумье: дура я, думаю, дура. Деньги у меня в то время как раз были — в ту пору сено продала. Приплатила бы, сколько он взял… Да по правде если сказать, просто жаль было с коровой расставаться, привыкаешь ведь…

— …ей еще отец покойный наш говорил: не завидую я тому, Пашка, кто на тебе женится… вот Лёлька другое дело: легкий характер, ее муж и горя не увидит, а я — и верно, человек веселый, характер у меня всегда был легкий… всю жизнь такая была…

— …Вот приходите ко мне клубнику есть со сливками, тогда и посмотрите, что это за корова…

— …А вышло-то как раз наоборот: Пашка замуж быстро вышла, прямо из гимназии, за своего байбака, а я вот так и осталась, правда, никогда я об этом не горевала и никого мне не было надо, а вот без своего угла на старости лет тяжело…

Из двух этих разговоров, сливавшихся для меня сначала в один, тем не менее возникло два совершенно разных следствия. Одним была обещанная клубника со сливками в огромном тенистом саду, почти парке, прилегавшем к городскому дому Ольги Сергеевны. И домом, и парком она продолжала нераздельно владычествовать. Другим следствием, значительно позже проявившимся, было то, что Ольга Николаевна таки сумела как-то так присвататься к сестре и убедить ее в легкости и веселости своего характера, что Вера сама пошла навстречу ее желаниям и предложила ей поселиться вместе с нами. И тогда вскоре выяснилось, что высокая девочка в синем берете — родная племянница нашей жилицы и дочь той самой Паши, или Прасковьи Николаевны, с которой наша Ольга Николаевна никак не могла ужиться.