Так вот потому-то мы с Кокой и мечтали настоящий пост выдержать, такой, каким святые подвижники постились. Прочли мы о Серафиме Саровском, как он себе суп из сныти[110] варил. Помнишь, сколько ее в Новинках было (у нас ее «снитка» называли)? И стали просить, чтобы нам тоже снитку сварили постом. Один раз добились… Очень противная оказалась.
— И ели?
— Кока ел храбро, ну а мне — не отставать же было. А потом…
— Что потом?
— Решила я как-то, на Страстной неделе, последние три дня совсем ничего не есть. Впрочем, это вовсе не потом, а раньше как раз было… я тогда еще маленькая была, лет, наверное, девять-десять было. Конечно, никто мне бы этого не позволил… если бы заметили…
— Так как же ты?
— Вот это и было самое трудное. Сидишь за столом со всеми, ложку супа зачерпнешь, поднесешь к губам и обратно в тарелку, хлеба крошку отломишь. Хитрила всячески, нарочно от мамы подальше старалась сесть за столом. Второй день особенно было трудно, ну а на третий совсем есть и не хотелось даже. Только вздумала я порядок навести в своем углу: ящик с кубиками подняла, а он довольно тяжелый был (но тогда я уже его легко таскала с места на место); а тут подняла — все передо мной поехало, и сама я тут же села и уже ничего не помню.
— Ну и что же?
— Кто-то сразу заметил, прибежали, встревожились, стали виски одеколоном тереть, нашатырный спирт давали нюхать, вспомнили, конечно, сразу, что я за обедом плохо ела (а какое там «плохо», я совсем ни к чему и не притрагивалась), и давай меня кормить. Тут уже ничего сделать было нельзя. Пришлось сдаться. Но потом, через год или два, мы с Кокой сговорились, и уже оба все-таки выдержали — все три дня не ели, ну тогда уже нам гораздо легче было — друг друга покрывали…
Вера говорит все медленнее и неохотнее: она устала и ей дремлется. Понемногу, пристроившись к ее плечу, начинаю дремать и я. И время останавливается…
Прошла первая неделя. Пост уже становился привычным; немного даже наскучивали золотые с зеленым бархатом облачения священнослужителей монастыря, традиционно носимые ими в течение всего поста. Жизнь, хотя и несколько приглушенная в некоторых своих проявлениях (таких, как, например, тети Катины пасьянсы), вновь завладевала своими правами, и нескончаемое течение ее возобновилось, как прежде.
Как ни хорошо было в сумерках, вернувшись из церкви, сидеть вдвоем с сестрой в комнате, освещаемой лишь одной лампадой, но и смех, и шутки, и встречи с немногочисленными товарищами, настроенными во много раз легкомысленнее меня, влияли на общую окраску дней, постепенно разрушая строгое умонастроение, характерное для первой недели. Солнце пригревало все сильнее, река темнела и вздувалась, с пригорков побежали говорливые ручейки; они торопливо заполняли колеи и канавки, пробурливая себе пути к реке. Зима еще досылала последние морозы. Внезапно набегавшие откуда-то тучи омрачали солнце, снег начинал валить, словно зимой, а наутро снова продолжалось дружное повсеместное таяние.
На фоне этой перемежающейся лихорадки природы и глубоких впечатлений от торжественной мрачности великопостных служб первый детский роман, о котором я упоминал выше, получал свое развитие, ненадолго обманчиво затухая, чтобы затем опять властно вторгаться в мою жизнь, присваивая себе в ней какое-то очень определенное и не слишком малое место. Благодаря этому роману, в котором мне досталась, будем справедливы, крайне незавидная роль, я, несмотря на полную невинность возникавших в связи с ним отношений, впервые познал безмерное коварство женщины и после, не найдя для него никаких логических обоснований, смело распространил его на всех женщин вообще, с удовлетворением находя в читаемой литературе бесчисленные факты, подтверждавшие это коварство.
Итак, она звалась Татьяной. Все в Торжке хорошо ее знали и, не уставая, восхищались ее наружностью и манерами, но никто не мог сказать о ней ничего большего. Умна ли она? Добра ли? Добродетельна или испорчена? Хорошее, может быть, даже слишком хорошее, воспитание раз и навсегда снимало все эти вопросы. Да и кому пришло бы в голову всерьез задавать их относительно девочки всего одним или двумя годами старше меня? Единственная дочь местной помещицы, чье английское отчество невольно уводило воображение к королям из романов Вальтера Скотта, а фамилия была достаточно памятна по известному роману Тургенева, девочка, несмотря на общую бедность того времени, всегда была не банально, а с каким-то смелым вкусом одета в хорошо сшитые платьица из какой-нибудь обивочной ткани, вроде старинного репса. Такой репс, например, цвета бордо, с крупными серо-зелеными листьями, оживленный там и здесь золотистыми прожилками, выглядел на ее стройной фигурке богатой парчой. Фарфоровой нежности кожа, с приметным, но отнюдь ее не портившим (по крайней мере пока) крохотным коричневым пятнышком на кончике носа, аккуратно выточенного, розовые раковинки ушек — все достойно было кисти какого-нибудь крупного портретиста. Однако таким портретистом скорее мог быть Гейнсборо или Лоуренс, чем Латур или Грез. Безукоризненная вежливость, неизменно скромный вид, ровный характер и постоянная безмятежная уравновешенность наделяли ее всем, необходимым для примерной девочки из хорошей семьи. Ее мать часто встречалась с тетей Катей: иногда — за карточным столом, иногда — по случаю очередных вечерних визитов с чаепитием друг у друга. Она была столь же безупречна, как и ее дочь. Искривленная каким-то нервным тиком улыбка, создавая резкий угол на ее подбородке, не могла все ж таки нарушить несравнимой мягкости ее взгляда, голоса и почти бескостных кистей рук с длинными узкими ладонями. Никто не имел причин не уважать ее еще больше, чем других дам, о которых можно было что-нибудь сказать, хотя бы за то, что, в сущности, сказать о ней было решительно нечего. Частые встречи с ними в предшествовавшую зиму укрепили наше знакомство. Получая чуть ли не ежедневно, а порой и по два раза на дню крохотные записочки, вроде «Приходите вечером, буду дома. Т.» или «Приходите вечером, буду ждать. Т.» и «Если можно, пришлите с мамой книжку, которую вы обещали. Вечером жду. Т.», я не чувствовал себя польщенным, так как в этих записках нельзя было усматривать знак предпочтения кому-то. Я знал, что записки точно такого же содержания получали еще двое-трое моих товарищей, как и я, влюбленных в Таню. К тому же, записки эти обычно доходили ко мне, переданные или ее матерью, не находившей в этом ничего особенного, а тем более недопустимого, или моей сестрой, крайне неодобрительно относившейся к нашей переписке. По ее понятиям, девушка вряд ли должна была писать о чем-либо, даже и жениху, без особых, смягчающих такую смелость, обстоятельств, а в наших записках, посылаемых без всякого повода и необходимости, когда мы и так видимся чуть ли не ежедневно, она усматривала усвояемый нами при совершенно напрасном попустительстве старших «стиль горничных». Однако же прекратить это не решалась, чтобы не придавать слишком большого значения пустому явлению, тем более что и по возрасту, и по жизненному опыту не считала себя вправе на инициативу, которая могла показаться невежливым намеком Таниной матери, выражающим неодобрение ее стилю воспитания.
Приходя к назначенному часу, я нередко заставал у Тани своего всегдашнего соперника Володю М. Мы не делали друг от друга секрета из отправляемых и получаемых записок, но то, что он нередко успевал прийти раньше меня, тем не менее было неприятно.
Мы играли в какие-нибудь настольные игры, пили чай из маленьких саксонских чашечек и расходились, унося с собой ощущение крепкого пожатия маленькой, но твердой руки молодой хозяйки. Разумеется, ни в мыслях, ни в разговорах мы не допускали никакой грубости, никакого цинизма и никакой критики в отношении нашего общего кумира. Если собирались мы не у К-вых[111], а у меня или Володи, все проходило совершенно так же: настольные игры, чай с домашним печеньем, а на следующий день уже писались новые записочки, назначавшие час и место новой встречи. И все-таки подозрение, что наш немногословный «предмет» не слишком-то, вообще говоря, интересен, не проникало в меня. Однако я смутно ощущал, что такая стабилизация отношений долго продолжаться не может. Литературные источники вполне определенно подсказывали, что в качестве «мужчины» я должен принять на себя какую-то инициативу в деле дальнейшего развертывания событий. Наконец я решился поцеловать Таню. Не то, чтобы мне уж очень этого хотелось, но я убедил себя, что хочешь не хочешь, а это просто необходимо.