III. Ценность всякого предмета, удовлетворяющего человеческие нужды или доставляющего людям удовольствие, зависит от его содержания и внешней формы, от материала, из которого он сделан, и от искусства, с которым он сделан. Его продажная цена зависит от того, как велико число людей, способных приобрести его и пользоваться им, от того, как обширен рынок, на котором он предлагается в продажу, и, следовательно, от того, как велики удобства или трудности перевозки, зависящие от свойства самого предмета, от места, на котором он находится, и от других случайных условий. Варварские завоеватели Рима мгновенно завладели плодами труда и сокровищами, накоплявшимися в течение многих столетий; но их взоры привлекало только то, что могло быть предметом немедленного потребления, и они равнодушно относились ко всему, чего нельзя было увезти из города на готских повозках или на кораблях вандалов. Золото и серебро были главными предметами их алчности, так как при самом малом объеме эти металлы служат во всякой стране самым удобным средством для приобретения плодов чужого труда и чужой собственности. Сделанная из этих драгоценных металлов ваза или статуя могла прельстить какого-нибудь тщеславного варварского вождя; но более грубая толпа солдат не обращала никакого внимания на внешнюю форму и ценила только материал, а расплавленные слитки не трудно было немедленно обратить в ходячую в империи монету. Те из грабителей, которые были менее предприимчивы или менее счастливы в своих поисках, довольствовались менее ценной добычей — бронзой, свинцом, железом и медью; что уцелело от готов и вандалов было разграблено греческими тиранами, а император Констанс во время своего хищнического посещения Рима снял с кровли Пантеона бронзовые плиты, Римские здания были чем-то вроде обширной руды, доставлявшей самые разнообразные металлы; первоначальный труд добывания материалов уже был окончен; металлы были очищены и вылиты в форму; мраморы были обточены и вышлифованы, а после того, как иноземные и домашние грабители насытились, то, что от них уцелело, еще могло идти в продажу, если бы можно было найти покупателей. С древних памятников были сняты их дорогие украшения, но римляне были готовы собственноручно разрушать арки и стены, если прибыль превышала расходы на рабочих и на перевозку. Если бы Карл Великий перенес в Италию столицу Западной империи, его гений стремился бы к реставрированию, а не к разрушению того, что было сооружено цезарями; но политические соображения заставили французского монарха жить среди германских лесов; его любовь к изящному могла быть удовлетворена только дальнейшим опустошением Рима, и он украсил вновь построенный в Аахене дворец мраморами, вывезенными из Равенны и Рима. Через пятьсот лет после Карла Великого самый мудрый и самый просвещенный из монархов своего времени король Сицилии Роберт добывал из Рима точно такой же строительный материал, пользуясь удобствами его перевозки по Тибру и морем, а Петрарка с негодованием скорбел о том, что из недр древней столицы мира удовлетворялось нерадивое влечение Неаполя к роскоши. Впрочем, такие случаи насильственного захвата или покупки были редки в более древние времена, и римляне могли бы без всяких конкурентов употреблять остатки древних зданий на свои общественные или личные нужды, если бы эти здания не были большей частью бесполезны и для города, и для его жителей по причине своей внешней формы и своего положения. Стены занимали прежнюю окружность, но город спустился с семи холмов на Campus Martius и некоторые из самых великолепных зданий, устоявшие от всех невзгод, стояли одинокими вдали от человеческих жилищ. Дворцы сенаторов уже не подходили к нравам и к денежным средствам тех, к кому они перешли по наследству; жители отвыкли от баньи от портиков; в шестом столетии прекратились публичные зрелища, которые прежде устраивались в театрах, в амфитеатрах и в цирке; некоторые из храмов были приспособлены к требованиям господствующего культа; но христианские церкви вообще предпочитали священную внешнюю форму креста, а требования моды или благоразумные соображения установили особый модель для постройки монашеских келий и монастырских зданий. Число этих благочестивых заведений до крайности размножилось под церковным управлением; в городе развелось сорок мужских монастырей, двадцать женских монастырей и шестьдесят капитулов и коллегий для каноников и священников, а эти заведения вместо того, чтобы восполнять в десятом столетии убыль населения, лишь усиливали ее. Но между тем как внешняя сторона старинной архитектуры находилась в пренебрежении у народа, неспособного ценить ее пользу и красоту, находившийся в изобилии строительный материал шел на удовлетворение нужд населения или требований суеверия; даже самые великолепные колонны ионического и коринфского ордеров, даже самые роскошные паросские и нумидийские мраморы, быть может, шли на постройку какого-нибудь монастыря или конюшни. Расхищения, которые ежедневно совершаются турками в греческих и в азиатских городах, могут служить печальным примером такого опустошения, и только одному Карлу Пятому, употребившему камни Септизония на сооружение великолепного здания в честь св. Петра, можно извинить участие в постепенном разрушении римских памятников. Как бы ни были уродливы обломки и развалины этих памятников, на них все-таки можно бы было смотреть с удовольствием или с сожалением; но мраморы не только были большей частью сдвинуты с прежнего места и утратили прежнюю внешнюю форму, но были бесследно уничтожены; из них выжигали известь для цемента. Со времени прибытия Поджио в Рим в его глазах исчез храм Согласия вместе с многими другими капитальными зданиями, а в одной эпиграмме того времени высказывалось основательное и благочестивое опасение, что если и впредь так будут обходиться с древними памятниками, эти памятники окончательно исчезнут. Малочисленность римлян была единственной задержкой для их требований и для их хищничества. Петрарка, быть может, увлекался своей фантазией, когда говорил о многочисленности римского населения; но я не решаюсь верить, что даже в четырнадцатом столетии там было не более тридцати трех тысяч жителей. Если с того времени до царствования Льва Десятого население возросло до восьмидесяти пяти тысяч, то это увеличение числа граждан, без сомнения, было пагубно для городских древностей.

IV. Я отложил к концу самую важную и самую сильную причину разрушения — внутренние распри самих римлян. Под владычеством греческих и французских императоров, внутреннее спокойствие города нарушалось хотя и частыми, но случайно возникавшими мятежами. С тех пор как преемники Карла Великого утратили свое могущество, то есть с начала десятого столетия, возникают те личные распри, необузданность которых безнаказанно нарушала требования законов и Евангелия и не уважала ни величия отсутствовавшего монарха, ни присутствия и личности наместника Христова. В течение мрачного пятисотлетнего периода времени Рим беспрестанно делался жертвой кровавых распрей между знатью и народом, между гвельфами и гибеллинами, между Колонна и Орсини, и хотя много подробностей, относящихся к этим событиям, или не дошло до нашего сведения, или недостойно внимания историка, я все-таки указал в двух предшествующих главах, какие были причины и последствия этих общественных смут. В то время, когда всякая ссора разрешалась мечом и когда нельзя было вверять свою жизнь или свою собственность охране бессильных законов, влиятельные граждане брались за оружие для собственной защиты или для нападения на внутренних врагов, которых они боялись или ненавидели. За исключением одной Венеции, во всех свободных итальянских республиках существовали такие же опасности и принимались такие же меры предосторожности, и аристократия присвоила себе право укреплять свои дома и строить крепкие башни, способные выдержать внезапное нападение. Города наполнились такими укрепленными зданиями, а по тому, что делалось в Лукке — в которой было триста башен и было издано постановление, ограничивавшее вышину этих башен восьмьюдесятью футами, — можно составить себе понятие о том, что делалось в более богатых и более многолюдных центрах. Когда сенатор Бранколлеоне приступил к восстановлению внутреннего спокойствия и правосудия, он начал (как было ранее замечено) с того, что разрушил в Риме сто сорок башен, а в последние дни анархии и смут, происходивших в царствование Мартина Пятого, в одном из тринадцати или четырнадцати городских кварталов еще были в целости сорок четыре таких башни. К таким зловредным целям очень легко приспособлялись развалины древних зданий; храмы и арки доставляли широкую и прочную опору новым постройкам из кирпича и камня, и мы можем для примера указать на башни, построенные на триумфальных арках Юлия Цезаря, Тита и Антонинов. При помощи небольших приспособлений театр, амфитеатр или мавзолей превращался в крепкую и обширную цитадель. Едва ли нужно напоминать, что мола Адриана получила название и внешний вид замка св. Ангела, что Септизоний Севера был способен выдержать нападение королевской армии, что гробница Метеллы исчезла под сделанными над ней надстройками, что семейства Савелли и Орсини заняли театры Помпея и Марцелла и что эти некрасивые крепости мало-помалу превратились в роскошные и изящные итальянские дворцы. Даже вокруг церквей складывались запасы оружия и строились укрепления, а стоявшие на крыше храма св. Петра военные машины наводили страх на Ватикан и позорили христиан. Все что обносится укреплениями подвергается нападению, а все что подвергается нападению может быть разрушено. Римляне решили, что если им удастся отнять у пап замок св. Ангела, они издадут публичный декрет об уничтожении этого памятника рабства. Все воздвигнутые для обороны сооружения подвергались осаде, а при каждой осаде усердно употреблялись в дело всякие средства и всякие машины, способные разрушить эти сооружения. Рим, оставшийся после смерти Николая Четвертого без монарха и без сената, был в течение шести месяцев жертвой неистовств междоусобной войны. “Дома (говорил живший в ту пору кардинал и поэт) разрушались тяжелыми и громадными камнями, которые летели с необыкновенной быстротой; стены пронизывались выстрелами из таранов; башен не было видно из-за огня и дыма, а нападающие воодушевлялись алчностью и злобой”. Тирания законов довершила разорение, и приверженцы то одной, то другой партии удовлетворяли свою неразборчивую на средства и безрассудную злобу, разрушая до основания дома и замки своих противников. Сравнивая дни неприятельских нашествий с веками внутренних раздоров, мы приходим к заключению, что эти последние были гораздо более пагубны для города, а наше мнение подтверждается свидетельством Петрарки. “Взгляните (говорит поэт-лауреат) на развалины Рима, на эти признаки его прежнего величия! Ни время, ни варвары не могут ставить себе в заслугу такое страшное разрушение: оно было совершено гражданами самого Рима, самыми знаменитыми из его детей, и ваши предки (он это писал одному аристократу из рода Аннибальди) совершили при помощи таранов то, чего не был в состоянии сделать пунический герой своим мечом.” Две последние из указанных нами причин разрушения усиливали влияние одна другой, так как разрушенные междоусобной войной дома и башни постоянно требовали новых строительных материалов, которые извлекались из древних памятников.