Мартин Пятый впервые присвоил папам царское право чеканить монету, принадлежавшее сенату в течение почти трехсот лет; он стал чеканить монеты со своим изображением и со своей подписью, и с его царствования начинается ряд папских медалей. Из его двух непосредственных преемников Евгений Четвертый был последний папа, которого мятежные римляне заставили удалиться из Рима; а Николай Пятый был последний папа, которому докучал своим присутствием римский император.

I. Борьба Евгения с отцами Базельского собора и тяжесть или опасение новых налогов побудили римлян захватить в свои руки светское управление Рима. Они взялись за оружие, выбрали семерых правителей республики и заведывавшего Капитолием коннетабля, заключили одного папского пленника в тюрьму, осадили самого папу в его дворце и пускали град стрел в его лодку, когда он спасался бегством, плывя вниз по Тибру в одежде монаха. Но папа еще мог рассчитывать на стоявший в замке св. Ангела преданный ему гарнизон и на находившуюся там артиллерию; его батареи непрерывно громили город, а одно метко пущенное ядро разрушило на мосту баррикады и разом разогнало героев республики. Их терпение истощилось от пятимесячного мятежа. Под тираническим владычеством гибеллинской аристократии самые благоразумные из римских патриотов стали сожалеть о владычестве церкви, а их раскаяние было единодушно и принесло хорошие плоды. Войска св. Петра снова заняли Капитолий; должностные лица разошлись по домам; самые виновные из них были казнены или отправлены в ссылку, и римляне приветствовали как родного отца того папского легата, который вступил в город во главе двух тысяч пехотинцев и четырех тысяч всадников. Сам Евгений долго не возвращался, потому что был занят на соборах в Ферраре и во Флоренции и потому что подчинялся влиянию страха или злопамятства; когда он возвратился, народ встретил его с изъявлениями покорности; но из радостных возгласов, которые раздавались во время его торжественного въезда, папа понял, что, если он хочет упрочить преданность народа и свое собственное спокойствие, он должен безотлагательно отменить ненавистный налог.

II. В мирное царствование Николая Пятого Рим ожил, украсился и просветился. Среди этих похвальных занятий папа был встревожен приближением австрийского императора Фридриха Третьего, хотя его опасения не оправдывались ни характером, ни могуществом этого кандидата на звание римского императора. Стянув в метрополию свои войска и обеспечив свою личную безопасность клятвами и договорами, Николай с довольным видом принял верного защитника и вассала церкви. В ту пору настроение умов было такое кроткое, а сам австриец был так слаб, что обряд его коронования совершился в порядке и без всякого нарушения внутреннего спокойствия; но эта пустая церемония была так оскорбительна для независимой нации, что преемники Фридриха стали уклоняться от утомительных поездок в Ватикан и стали получать свой императорский титул по воле германских курфюрстов.

Один гражданин с гордостью и с удовольствием заметил, что король римлян, слегка поклонившись кардиналам и прелатам, встречавшим его у городских ворот, остановил свое внимание на костюме и на личности римского сенатора; при этом последнем расставании представитель призрачной империи и представитель призрачной республики дружески обнялись. По римским законам высшим сановником республики мог быть только тот, кто был доктором прав, родился вне Рима в таком месте, которое находится по меньшей мере в сорока милях от города, и не был связан ни с кем из городских жителей кровными или родственными узами в одной из первых трех признаваемых церковью степеней. Выбор делался на один год; образ действий отслужившего свой срок сенатора подвергался строгой проверке, и этот сенатор мог быть снова выбран на ту же должность только по прошествии двух лет. На его расходы и на вознаграждение за его труды ему назначалось жалованье в три тысячи флоринов, а его внешняя обстановка соответствовала величию республики. Он носил одежду из золотой парчи или из малинового бархата, а в летнюю пору — из более легкой шелковой материи; он носил в руке скипетр из слоновой кости; о его приближении извещали звуки труб, а в торжественных случаях впереди его шли по меньшей мере четыре ликтора, или прислужника, с красными жезлами, обернутыми в ленты или флаги золотистого цвета, который был парадным цветом города. В клятве, которую он приносил в Капитолии, говорилось об его праве или обязанности соблюдать и поддерживать законы, сдерживать людей высокомерных, защищать бедных и проявлять свое правосудие и милосердие на всем пространстве той территории, которая подчинена его ведомству. В исполнении этих полезных обязанностей ему помогали три ученых иноземца, два побочных родственника и судьи уголовного апелляционного суда; законы свидетельствуют о том, что ему приходилось часто решать дела по обвинению в грабежах, изнасилованиях и убийствах, а эти законы были так слабы, что, по-видимому, допускали самовольную личную расправу и устройство ассоциаций из граждан, бравшихся за оружие для взаимной обороны. Но власть сенатора ограничивалась отправлением правосудия; Капитолий, казнохранилище и управление городом и его территорией вверялись трем консерваторам, которые сменялись по четыре раза в течение года; милиция тринадцати городских кварталов собиралась под знаменами своих начальников, или caporioni, а первому из этих начальников были присвоены название и ранг приора. Законодательная власть принадлежала тайному совету и общим собраниям римлян. В состав тайного совета входили высшие должностные лица и их непосредственные предместники, некоторые из членов финансового управления и судебного ведомства и три разряда советников, состоявшие из тринадцати, двадцати шести и сорока членов, что составляло в общем итоге около ста двадцати членов. На общих собраниях все граждане мужского пола имели право голоса, а ценность этой привилегии возвышало тщательное наблюдение за тем, чтоб никакой иноземец не присваивал себе названия и прав римлянина. Благоразумные и строгие меры предосторожности сдерживали свойственную демократам склонность к беспорядкам; кроме должностных лиц никто не мог предлагать вопросов; никто не имел права говорить иначе, как с кафедры или с трибунала; не дозволялись никакие шумные одобрения, мнение большинства выражалось тайной подачей голосов, а его решения обнародовались от имени римского сената и народа. Нелегко определить, с какого времени эта система управления получила правильное и постоянное практическое применение, так как порядок вводился мало помалу, по мере того как утрачивалась свобода. Но в 1580 году, в царствование Григория XIII и с его одобрения, старинные статуты были собраны в одно целое, разделены на три книги и приспособлены к требованиям того времени, этот гражданский и уголовный кодекс до сих пор служит для римлян руководством, и хотя народные собрания отменены, дворец Капитолия до сих пор еще служит резиденцией для иноземца-сенатора и для состоящих при нем трех консерваторов. Папы усвоили политику цезарей, и римский епископ делал вид, будто поддерживает внешние формы республиканского управления, между тем как на самом деле он владычествовал с неограниченными правами как светского, так и духовного монарха.

Для всякого очевидна та истина, что необыкновенные люди могут себя выказать только при благоприятном стечении обстоятельств и что в наше время гений Кромвеля или Ретца мог бы заглохнуть в неизвестности. Влечение к политической свободе возвысило Риенци до трона, а в следующем столетии такое же влечение возвело его подражателя на эшафот. Стефан Поркаро был знатного происхождения; его репутация была незапятнанна; его язык был вооружен красноречием, а его ум был просвещен знанием, и он стоял выше вульгарного честолюбия, когда старался доставить своему отечеству свободу и обессмертить свое имя. Для просвещенного человека владычество духовенства ненавистнее всякого другого; незадолго перед тем было открыто, что мнимое пожалование Константина было вымыслом и обманом, а это открытие уничтожило в душе Поркаро всякие колебания; Петрарка сделался оракулом итальянцев, и всякий раз как Поркаро перечитывал оду, написанную в честь римского патриота и героя, он применял к самому себе пророческие мечты поэта. Во время похорон Евгения Четвертого он в первый раз попытался узнать, как настроены умы народа, и произнес тщательно обработанную речь, в которой призывал римлян к свободе и к оружию; народ слушал его, по-видимому, с удовольствием, но его речь прервал своими возражениями один почтенный защитник церкви и государства. По всяким законам оратор, возбуждающий народ к восстанию, виновен в измене; но новый первосвященник, относившийся к Поркаро с состраданием и с уважением, попытался превратить патриота в своего друга, дав ему почетную должность. Непоколебимый римлянин возвратился из Ананьи с громкой репутацией и с удвоенным рвением и воспользовался первым удобным случаем, чтоб привести в исполнение свои замыслы: во время публичных игр на площади Навоны возникла ссора между мальчишками и ремесленниками, и Поркаро постарался разжечь эту ссору до того, что она перешла в общее народное восстание. Человеколюбивый Николай не хотел лишить изменника жизни и удалил его от соблазнов в Болонью, где Поркаро получал на свое содержание щедрую пенсию только с одним условием — чтоб он ежедневно являлся к местному губернатору. Но Поркаро знал от Младшего Брута, что тираны не имеют права расчитывать ни на преданность, ни на признательность; изгнанник стал громко протестовать против самовластного папского распоряжения и мало помалу набрал приверженцев и заговорщиков; его племянник, отличавшийся юношескою отвагой, собрал отряд добровольцев и в назначенный заранее день устроил в своем доме пирушку для друзей республики. Спасшийся бегством из Болоньи, Поркаро появился среди гостей в украшенной золотом пурпуровой одежде; его голос, осанка, жесты — все доказывало, что он был готов рисковать своею жизнью, лишь бы достигнуть своей высокой цели. Он подробно говорил о мотивах своего предприятия и об имеющихся под руками средствах, напоминал о громком имени Рима и о его свободе, указывал на нравственную распущенность и высокомерие духовных тиранов Рима, на деятельное или безмолвное сочувствие своих соотечественников, на содействие со стороны трехсот солдат и четырехсот изгнанников, давно привыкших владеть оружием и выносить физические лишения, дозволял заговорщикам удовлетворять их личную жажду мщения в надежде, что этим внушит им бодрость, и, наконец, обещал, что наградой за их победу будет миллион дукатов. “Завтра день св. Епифания, — говорил он, — и потому будет нетрудно арестовать папу и его кардиналов у входа в храм св.Петра или в самом алтаре, затем отвести их в цепях к подножию замка св. Ангела и угрозами немедленной смертной казни заставить их сдать замок; тогда мы вступим в Капитолий, ударим в набатный колокол и на народном собрании восстановим древнюю римскую республику”. В то время как он еще мечтал о триумфе, уже нашелся изменник, который его выдал. Сенатор во главе многочисленной стражи окружил дом, в котором собрались заговорщики; племянник Стефана Поркаро пробился сквозь народную толпу, но несчастного Стефана вытащили из шкафа, в котором он спрятался, и он громко скорбел о том, что его враги предупредили тремя часами исполнение его замысла. После таких явных и неоднократных преступлений даже милосердие Николая онемело. Поркаро был повешен вместе с девятью сообщниками, не приобщившись Святых Таин, а между тем как при папском дворе слышались только выражения страха и проклятия, римляне жалели об этих мучениках и даже одобряли их предприятие. Но их одобрение было безмолвно, их сожаления были бесплодны, их свобода была навсегда утрачена; правда, и впоследствии у них вспыхивали восстания, когда папский престол оказывался вакантным или когда оказывался недостаток в хлебе; но такие случайные мятежи возможны даже там, где народ живет в самом гнусном рабстве.