Оставшиеся в живых римские бароны были до того унижены, что не смели выходить из повиновения; их интересы и их желание отомстить за себя заставили их принять сторону церкви; но так как они не могли позабыть, какая участь постигла Колонна, то они предоставили одному авантюристу и опасность и честь государственного переворота. Иоанн Пи-пин, владевший в Неапольском королевстве графством Минорбино, был осужден за свои преступления или за свое богатство на пожизненное тюремное заключение, а ходатайствовавший об его освобождении Петрарка косвенным образом содействовал гибели своего друга. Владетель графства Минорбино пробрался в Рим во главе ста пятидесяти солдат, окружил баррикадами квартал, принадлежавший Колонна, и нашел, что исполнение его замысла так же легко, как оно, по-видимому, было невозможно. С первого момента тревоги колокол Капитолия не переставал звонить; но вместо того чтоб собраться по хорошо знакомому зову, народ безмолвствовал и не двигался с места, а малодушный Риенци, вздыхая и проливая слезы при виде такой неблагодарности, отказался от управления и покинул дворец.

Не обнажая своего меча, граф Пипин восстановил владычество аристократии и церкви; было приступлено к избранию трех сенаторов, между которыми первое место занял легат, а его двое товарищей были выбраны между представителями двух соперничавших родов Колонна и Орсини. Постановления трибуна были отменены, и сам он был лишен покровительства законов; но его имя еще внушало такой страх, что бароны три дня не решались войти в город, а Риенци пробыл немного дольше месяца в замке св. Ангела, откуда спокойно удалился, тщетно попытавшись воодушевить римлян прежней преданностью и прежним мужеством. Их мечты о свободе и о владычестве исчезли; они так упали духом, что были готовы подчиниться рабству, лишь бы только оно смягчалось внутренним спокойствием и порядком, и едва ли обратили внимание на то, что новые сенаторы получили свои полномочия от папского правительства и что переустройство республики было поручено четырем кардиналам, облеченным диктаторской властью. Рим снова сделался свидетелем кровавых распрей между баронами, ненавидевшими друг друга и презиравшими народные общины; их крепости то заново строились в городе и в окрестностях, то подвергались разрушению, а мирные граждане, точно стадо баранов (говорит флорентийский историк), пожирались этими жадными волками. Но когда гордость и корыстолюбие баронов истощили терпение римлян, община Девы Марии вступилась за республику или отомстила за нее; из Капитолия снова раздался звон колокола; собравшимися с оружием в руках аристократами овладел страх в присутствии безоружной народной толпы, и один из двух сенаторов — Колонна — спасся, выскочив из дворца в окно, а другой — Орсини — был побит каменьями у подножия алтаря. Опасную должность трибуна занимали один вслед за другим два плебея: Черрони и Барончелли. Кроткий нрав Черрони не соответствовал требованиям того времени; после слабой борьбы он удалился в сельское уединение с прекрасной репутацией и с честно приобретенным состоянием. Барончелли, у которого не было ни красноречия, ни гениальной даровитости, отличался энергичным характером; он выражался языком патриота и шел по стопам тиранов; его недоверие было смертным приговором, а его собственная смерть была возмездием за его жестокости. Среди общественных бедствий римляне позабыли о преступлениях Риенци и стали сожалеть о спокойствии и благоденствии, которыми наслаждались при добром порядке.

После семилетнего изгнания первый освободитель Рима был возвращен своему отечеству. Он бежал из замка св. Ангела, переодевшись монахом или пилигримом, искал в Неаполе дружбы венгерского короля, старался расшевелить честолюбие в каждом смелом авантюристе, с которым ему случалось встречаться, смешивался в Риме с приходившими на юбилей пилигримами, скрывался среди живших в Аппенинских горах пустынников и бродил по городам Италии, Германии и Богемии. Его никто не узнавал, но его имя еще наводило страх, а тревожная заботливость авиньонского двора свидетельствовала о его личных достоинствах и даже преувеличивала их. Император Карл Четвертый принял в аудиенции одного чужеземца, который откровенно назвался трибуном Римской республики и удивил собравшихся послов и принцев красноречием патриота и химерическими мечтами пророка, предсказывавшего падение тирании и царствие Святого Духа. Риенци обманулся в своих ожиданиях, назвав себя по имени, и вскоре после того лишился свободы; но он держал себя независимо и с достоинством и добровольно подчинился приказаниям первосвященника. Дружба, которую питал к нему Петрарка охладела вследствие его недостойного поведения; но страдания и личное присутствие прежнего друга снова возбудили в сердце поэта сострадание и Петрарка стал смело нападать на тот век, в котором избавитель Рима был отдан римским императором в руки римского епископа. Бывшего трибуна перевезли из Праги в Авиньон без торопливости, но под сильным конвоем; его въезд в Авиньон был въездом преступника; в тюрьме его приковали цепью за ногу, и четырем кардиналам было поручено расследовать его виновность в ереси и в мятеже. Но его процесс и его наказание обратили бы общее внимание на такие вопросы, которые было более благоразумно оставлять под покровом таинственности, — на светское верховенство пап, на их обязанность жить в Риме, на гражданские и религиозные привилегии римского духовенства и римского народа. Царствовавший в ту пору папа был вполне достоин имени Clement (Милосердный): странные превратности судьбы и душевное величие пленника возбудили в нем сострадание и уважение, и он, по мнению Петрарки, уважил в лице героя название и священный характер поэта. Тюремное заключение сделалось менее тягостным для Риенци, и после того как ему позволили пользоваться книгами, он стал искать в тщательном изучении Ливия и Библии объяснения причины своих несчастий и утешения.

Восшествие Иннокентия Шестого на папский престол оживило Риенци новыми надеждами на получение свободы и на возвращение в Рим, так как авиньонское правительство пришло к убеждению, что только этот мятежник был способен положить конец господствовавшей в метрополии анархии и ввести там порядок. От Риенци потребовали положительных изъявлений преданности и затем его отправили в Италию с титулом сенатора; но тем временем Барончелли умер и возложенная на Риенци миссия оказалась бесцельной, а папский легат, кардинал Альборнос, который был очень искусным политиком, неохотно дозволил Риенци предпринять эту опасную попытку и не оказал ему никакого содействия. Прием, оказанный Риенци, вполне соответствовал его желаниям; день его въезда в Рим был днем публичного празднества, а благодаря его красноречию и его влиянию были снова введены законы доброго порядка. Но его собственные пороки и пороки римского населения скоро затмили этот минутный солнечный блеск; в то время как Риенци жил в Капитолии, ему нередко приходилось с сожалением вспоминать о его авиньонской тюрьме, и после четырехмесячного владычества он был убит во время смуты, возбужденной римскими баронами. Он, как рассказывали, приучился к невоздержанности и к жестокосердию в обществе германцев и богемцев; несчастье охладило его энтузиазм, не укрепив его рассудка или его хороших наклонностей, и холодное бессилие недоверия и отчаяния заменило прежние юношеские надежды и ту пылкую самоуверенность, которая служит залогом для успеха. В качестве трибуна Риенци царствовал с неограниченной властью по выбору самих римлян и пользовался их безграничной преданностью, а в качестве сенатора он был раболепным министром иностранного правительства, и между тем как он внушал недоверие народу, он не находил никакой поддержки со стороны монарха. Легат Альборнос, по-видимому желавший его гибели, упорно отказывал ему в помощи людьми и деньгами; в качестве верноподданного Риенци уже не мог пользоваться церковными доходами, а лишь только он задумал обложить римлян налогами, он вызвал жалобы и мятеж. Даже его правосудие навлекало на себя обвинения или упреки в лицеприятии и в жестокосердии; своей зависти он принес в жертву самого добродетельного из римских граждан, а подвергая смертной казни одного разбойника, оказавшего ему денежную помощь, он вовсе позабыл или слишком хорошо помнил обязанности должника. Междоусобная война истощила и его денежные средства, и терпение римлян; Колонна заперлись в Палестрине и не прекращали борьбы, а его наемники скоро стали презирать вождя, который по невежеству или из трусости завидовал заслугам своих подчиненных. И жизнь, и смерть Риенци представляют странную смесь геройства с трусостью. Когда рассвирепевшая народная толпа окружила Капитолий и когда Риенци был покинут и своими гражданскими чиновниками, и своими подчиненными военного звания, он неустрашимо развернул знамя свободы, вышел на балкон, постарался расшевелить своей красноречивой речью страсти римлян и доказывал им, что его собственное возвышение или падение будет возвышением или падением республики. Град проклятий и каменьев прервал его речь, а когда стрела пронзила его руку, он впал в позорное отчаяние и, обливаясь слезами, удалился во внутренние комнаты, откуда через окно спустился по простыне во двор, находившийся перед тюрьмой. Он утратил всякую надежду на чью-либо помощь, а толпа держала его в осаде до вечера; ворота Капитолия были наконец разрушены ударами топора и при помощи огня, а в то время как переодевшийся плебеем сенатор пытался спастись бегством, его задержали и потащили на ту самую дворцовую терассу, на которой он произносил свои смертные приговоры и на которой казнили по его приказанию осужденных. В течение целого часа он молча и неподвижно стоял среди толпы полунагим и полумертвым; ярость этой толпы уступила место любопытству и удивлению; в душе народа еще не совершенно угасли уважение и сострадание к бывшему трибуну, и эти чувства, быть может, одержали бы верх, если бы один смелый убийца не вонзил свой меч в грудь Риенци, который упал без чувств от первого удара; бессильная мстительность его врагов покрыла его труп множеством ран; тело сенатора было оставлено на произвол собак, евреев и пламени. Дело потомства — взвесить добродетели и пороки этого необыкновенного человека, но в длинный период анархии и рабства имя Риенци нередко превозносилось как имя избавителя отечества и последнего из римских патриотов.