Предсказание или, верней, воззвание, вывешенное на дверях при входе в церковь св. Георгия, было первым публичным сознанием его замыслов, а созвание сотни граждан на ночное совещание, происходившее на Авентинском холме, было первым шагом к осуществлению этих замыслов. Взяв с заговорщиков клятву, что они не выдадут его и будут помогать ему, Риенци объяснил им и важность, и легкость задуманного предприятия; он доказывал им, что у аристократов нет ни единодушия, ни средств для обороны, что они сильны только тем, что внушают страх своим мнимым могуществом, что вся власть и все права находятся в руках народа, что церковные доходы могут облегчить народную нужду и что сам папа будет доволен их победой над общими врагами римского правительства и римской свободы. Организовав надежный отряд из приверженцев, готовых поддерживать его первое заявление, он публично объявил через глашатаев, что вечером следующего дня все должны собраться безоружными перед храмом св. Ангела, для того чтобы принять меры к восстановлению доброго порядка. Вся ночь была проведена в служении тридцати молебнов Святому Духу, а утром Риенци вышел из церкви в сопровождении сотни заговорщиков с непокрытой головой, но в полном вооружении. Рядом с ним шел с правой стороны папский наместник — Орвиеттский епископ, которого убедили принять участие в этой странной церемонии, а впереди его несли три больших знамени, на которых были изображены эмблемы его замыслов. На первом из этих знамен — на знамени свободы — Рим был изображен сидящим на двух львах с пальмовой ветвью в одной руке и с глобусом в другой; на знамени правосудия был представлен св. Павел с обнаженным мечом в руке, а на третьем знамени св. Петр держал в руках ключи согласия и мира. Для Риенци служили поощрением присутствие и одобрение бесчисленной народной толпы, которая немногое понимала в том, что видела, но многого ожидала, и процессия стала медленно двигаться из замка св. Ангела в направлении к Капитолию. Несмотря на успех, Риенци тревожился тайными опасениями, которые старался заглушить; он вступил в цитадель республики без сопротивления и, по-видимому, с самоуверенностью, и произнес с балкона речь к народу, который одобрил его распоряжения и законы самым лестным для него образом. Знать взирала на этот странный государственный переворот в безмолвном ужасе, точно будто у нее не было ни оружия, ни умения на что-нибудь решиться, а заговорщики благоразумно выбрали именно такой момент, когда самого могущественного из представителей этой знати — Стефана Колонна — не было в Риме. При первом известии о том, что случилось, он возвратился в свой дворец, сделал вид, будто не придает никакой важности этой плебейской смуте, и объявил прибывшему к нему от Риенци посланцу, что выбросит безумца из окон Капитолия, лишь только этого захочет. Заговорщики немедленно забили в набат в большой колокол; восстание вспыхнуло так быстро и опасность оказалась такой настоятельной, что Колонна торопливо удалился в предместие св. Лаврентия; оттуда он после минутного отдыха продолжал свое торопливое бегство, пока не добрался до своего замка в Палестрине, сожалея о своей собственной непредусмотрительности — о том, что не затоптал первую искру страшного пожара. Из Капитолия было дано всем аристократам положительное приказание спокойно удалиться в их поместья; они повиновались, а их отъезд обеспечил внутренее спокойствие Рима, в котором остались только свободные и послушные граждане.

Но эта добровольная покорность прекратилась вместе с первыми взрывами энтузиазма, и Риенци убедился в необходимости упрочить присвоенную им власть введением правильной формы управления и принятием какого-нибудь легального титула. Из желания выразить ему свою признательность и доказать свое верховенство римский народ был готов дать ему всякий титул, какого он мог пожелать, — титул сенатора или консула, короля или императора; он предпочел старинное и скромное название трибуна; защита общин была главной обязанностью тех, кто носил этот священный титул, а народ не знал, что трибунам никогда не предоставлялось в республике никакой доли законодательной или исполнительной власти. В этом звании Риенци издал, с одобрения римлян, самые благотворные законы с целью восстановить и поддержать добрый порядок. Удовлетворяя желание людей честных и людей неопытных, он прежде всего установил, что никакая гражданская тяжба не должна длиться более двух недель. Вред, который причиняли частые клятвопреступления, мог служить мотивом для издания другого закона, который подвергал ложного обвинителя такому же наказанию, какому мог подвергнуться обвиняемый; бесчинства того времени могли заставить законодателя наказывать за всякое человекоубийство смертью и за всякую обиду — соразмерным возмездием; но отправление правосудия не могло быть удовлетворительным, пока не была уничтожена тирания аристократов. Поэтому было установлено, что никто кроме верховного сановника не может владеть или распоряжаться принадлежащими государству заставами, мостами или башнями, что никакой частный человек не имеет права содержать свой собственный гарнизон в городах или замках, находящихся на римской территории; что ни в городах, ни в селениях никто не имеет права носить оружие или укреплять свои дома; что бароны будут отвечать за безопасность больших дорог и за беспрепятственный подвоз съестных припасов и что за покровительство, оказанное преступникам и разбойникам, будет взыскиваться пеня в тысячу марок серебра. Но эти постановления были недействительны и бесполезны, если бы бесчинную аристократию не держал в страхе меч правительственной власти. Внезапный набат в колокол Капитолия еще мог созвать под знамя трибуна более двадцати тысяч добровольцев, но для охраны самого Риенци и изданных им законов требовались более регулярные и всегда находящиеся налицо военные силы. В каждой из приморских гаваней был поставлен корабль для защиты торговцев; тринадцать городских кварталов навербовали, одели и содержали на свой счет постоянную милицию из трехсот шестидесяти всадников и тысячи трехсот пехотинцев, а свойственное республикам великодушие выказалось в назначении пенсии в сто флоринов наследникам тех солдат, которые лишатся жизни, защищая свое отечество. Риенци не боялся обвинений в святотатстве, когда употреблял церковные доходы на охрану общественной безопасности, на устройство хлебных амбаров, на пособия вдовам, сиротам и бедным монастырям; три источника государственных доходов — подворный налог, пошлина на соль и таможенные пошлины доставляли каждый по сто тысяч флоринов в год, а из того, что в течение четырех или пяти месяцев благоразумная бережливость трибуна утроила доход от налога на соль, следует заключить, что до вступления Риенци в управление злоупотребления доходили до громадных размеров. Восстановив военные силы и финансы республики, трибун пригласил аристократов отказаться от независимой жизни в их уединенных замках и возвратиться в Рим; он потребовал, чтобы они явились в Капитолий и взял с них клятву в преданности новому правительству и в готовности подчиняться требованиям доброго порядка. Князья и бароны, боявшиеся за свою жизнь, но сознававшие, что неповиновение было бы еще более опасно, возвратились в свои городские дома простыми и мирными гражданами; Колонна и Орсини, Савелли и Франгипани смешались с толпой перед трибуналом плебея, над которым они так часто издевались как над гнусным буфоном, а их унижение увеличивалось от негодования, которое они тщетно старались скрыть. Точно такая же клятва была принесена поочередно всеми сословиями — духовенством и зажиточными гражданами, судьями и нотариусами, купцами и ремесленниками, и чем ниже было звание присягавших, тем искреннее была их присяга. Они клялись жить и умереть в лоне республики и церкви, интересы которых были искусно связаны номинальным назначением папского наместника — епископа Орвиетского в товарищи трибуна. Риенци хвастался тем, что избавил трон и владения пап от мятежной аристократии, а радовавшийся падению этой аристократии Климент Шестой делал вид, будто верил изъявлениям преданности со стороны своего верного служителя, будто признавал его заслуги и будто одобрял возложенные на него народом полномочия. На словах и, быть может, в глубине своей души трибун горячо заботился о чистоте религиозных верований; он намекал на сверхъестественную миссию, будто бы возложенную на него Святым Духом, наложил тяжелые наказания на тех, кто не исполнял ежегодно обязанности исповедываться и приобщаться, и строго охранял как духовные, так и мирские интересы своего верного народа.