Энергия и удача одного человека едва ли когда-либо проявлялись более наглядно, чем в том внезапном, хотя и временном перевороте, который был совершен в Риме трибуном Риенци. В вертепе разбойников он ввел военную или монастырскую дисциплину; он терпеливо выслушивал каждого, немедленно удовлетворял обиженного, безжалостно наказывал виновных, был всегда доступен для бедняков и для иноземцев, а для преступников или для их сообщников уже не могли служить охраной ни знатность происхождения, ни высокое звание, ни покровительство церкви. Он уничтожил привилегированные дома и священные убежища, за порог которых не смели переступать представители правосудия, а дерево и железо от их баррикад употребил на укрепление Капитолия. Почтенный отец Колонна подвергся в своем собственном дворце двойному унижению, попытавшись оказать покровительство одному преступнику и не бывши в состоянии этого сделать. Подле Капраники был украден осел с кувшином оливкового масла; принадлежавший к семейству Орсини местный владелец был присужден к возмещению убытков и к уплате пени в четыреста флоринов за то, что небрежно охранял большую дорогу. И личность баронов не была более неприкосновенна, чем их земли или дома; случайно или с намерением Риенци обходился с вожаками противоположных партий с одинаковою беспристрастной строгостью. Петр Агапет Колонна, который сам когда-то был римским сенатором, был арестован на улице за какой-то проступок или за неуплату долга, и правосудие было удовлетворено запоздалой казнью Мартина Орсини, который провинился в различных насилиях и разбоях и между прочим ограбил корабль, потерпевший кораблекрушение в устье Тибра. Ни громкое имя преступника, ни то, что его двое дядей были кардиналами, ни его недавнее бракосочетание, ни его смертельная болезнь не заставили неумолимого трибуна пощадить избранную им жертву. Полицейские чиновники арестовали Мартина в его дворце, стащив его с брачного ложа; его суд был короток, и доказательства его вины были неоспоримы; колокол Капитолия созвал народ; с преступника сорвали его плащ; стоя на коленях со связанными за спиной руками, он выслушал свой смертельный приговор и после непродолжительной исповеди был отдан в руки палача. После такого примера никакой преступник не мог рассчитывать на безнаказанность, и удаление из города всех негодяев, зачинщиков смут и праздношатающихся скоро очистило и Рим, и его территорию. Тогда (говорит Фортифиокка) леса возрадовались тому, что по ним перестали бродить разбойники; волы стали пахать землю; пилигримы стали посещать святилища; на больших дорогах и в гостиницах стали появляться толпы путешественников; на рынках ожила торговля, оказался во всем избыток и сделки стали производиться честно; даже кошелек с золотом можно было безопасно оставить на большой дороге. Когда подданные не имеют повода опасаться за свою жизнь и за свою собственность, промышленность оживает сама собой и приносит обильные плоды; в ту пору Рим все еще был метрополией христианского мира, и те иностранцы, которые имели случай испытать на самих себе, как благотворна новая система управления, разглашали по всем странам славу и удачу трибуна.

Под влиянием успеха, с которым совершилось избавление его отечества, в уме трибуна зародилась более широкая и, быть может, химерическая мысль соединить всю Италию в большую федеративную республику, в которой Рим занимал бы по праву старшинства первое место, а вольные города и монархи были бы членами и соучастниками. Его перо не было менее красноречиво, чем его язык, и он роздал свои многочисленные послания легким на ходу и надежным гонцам. Пешком и с белой палкой в руке они проходили через леса и горы, пользовались в недружелюбных странах неприкосновенностью послов и доносили — быть может, из лести, а быть может, и говоря правду, — что на их пути стояли по сторонам большим дорог на коленях толпы народа, молившие небо об успехах их предприятия. Если бы страсти вняли голосу рассудка и если бы личные интересы подчинились требованиям общей пользы, верховный трибунал Итальянской республики и ее конфедеративное единство могли бы избавить ее от внутренних раздоров и запереть Альпы для северных варваров. Но благоприятная для такой перемены эпоха миновала, и если жители Венеции, Сиенны, Перуджии и многих других менее значительных городов изъявили готовность жертвовать своей жизнью и своим состоянием для введения доброго порядка, зато тираны Ломбардии и Тосканы должны были презирать или ненавидеть плебея, который ввел в Риме свободную конституцию. Впрочем, и от них, и со всех сторон Италии трибун получал самые дружеские и почтительные ответы; вслед за тем к нему стали приезжать послы от князей и от республик, а при этом стечении иноземцев возвысившийся из самого низкого звания трибун умел держать себя и на публичных празднествах, и в деловых сношениях то с фамильярной, то с величавой любезностью настоящего монарха. Самой блестящей эпохой его владычества была та, когда венгерский король Людовик искал у него правосудия против неапольской королевы Иоанны, вероломно задушившей своего мужа, который был братом Людовика; на происходившем в Риме публичном разбирательстве были изложены все доказательства и в обвинение Иоанны, и в ее защиту; но выслушав речи адвокатов, трибун отложил до другого времени окончательный приговор по этому важному и отвратительному делу, которое было вскоре после того разрешено мечом венгерского короля. Совершившийся в Риме переворот возбуждал на той стороне Альп, и в особенности в Авиньоне, любопытство, удивление и одобрение. Петрарка был в дружеских сношениях с Риенци и, быть может, втайне давал ему советы; написанные им в ту пору сочинения дышут пылким патриотизмом и радостью, а его уважение к папе и признательность к Колонна уступают место сознанию более важных обязанностей римского гражданина. Увенчанный в Капитолии поэт одобряет переворот, восхищается героем и примешивает к нескольким предостережениям и советам самые блестящие надежды на прочное и постоянно возрастающее величие республики.

В то время как Петрарка увлекался такими мечтами о будущем, римский герой быстро спускался с высоты славы и могущества, а народ, с удивлением глазевший на появившийся метеор, стал замечать, что течение этого метеора не совершается с прежней правильностью и что он то ярко блестит, то меркнет. Риенци был одарен не столько здравомыслием, сколько красноречием, не столько энергией, сколько предприимчивостью, а свои дарования он не умел подчинять рассудку. Все, что могло внушать надежду или страх, он преувеличивал вдесятеро, а осмотрительность, которой не было достаточно для его возведения на престол, не служила для этого престола подпорой. Когда его слава была в полном блеске, его хорошие качества стали мало помалу превращаться в соприкасающиеся с добродетелями пороки: его справедливость превратилась в жестокосердие, щедрость — в расточительность, а стремление к славе — в мелочное и чванное тщеславие. Ему, вероятно, было известно, что древние трибуны, столь могущественные и столь священные в общественном мнении, не отличались от простых плебеев ни манерами, ни одеждой или внешней обстановкойи что их сопровождал только один viator, или рассыльный, когда они ходили пешком по городу для исполнения своих служебных обязанностей. Гракхи наморщили бы брови или улыбнулись бы, если бы могли узнать, что их преемник будет носить следующий громкий титул: “Строгий и милосердный Николай; избавитель Рима; защитник Италии; друг человеческого рода, свободы, мира и справедливости; трибун Август”; он устраивал театральные зрелища, когда подготовлял государственный переворот, но увлекшись роскошью и высокомерием, стал употреблять во зло тот политический принцип, что, обращаясь к народной толпе, надо влиять как на ее ум, так и на ее зрение. Риенци имел красивую наружность, но он растолстел и подурнел от невоздержанного образа жизни, а свое расположение к насмешливости он старался прикрывать притворной степенностью и суровостью. Он носил — по меньшей мере, в тех случаях, когда появлялся перед публикой, — разноцветное бархатное или шелковое одеяние, обложенное мехом и вышитое золотом; жезл правосудия, который он держал в руке, был скипетр из отполированной стали, наверху которого находились глобус и золотой крест и внутри которого был положен небольшой обломок от подлинного Креста Господня. Когда он участвовал в публичных шествиях или в религиозных процессиях, он появлялся на городских улицах верхом на белом коне, который считался символом королевского звания; над его головой развивалось знамя республики, на котором были изображены окруженное звездами солнце и голубь с оливковой ветвью; он сыпал в народную толпу золотые и серебряные монеты; его особу окружали пятьдесят телохранителей с алебардами в руках; впереди его ехал отряд конницы, а литавры и трубы этих всадников были сделаны из цельного серебра.