Два беглеца, прежде царствовавшие в Константинополе, все еще отстаивали свои права на императорский титул, а бывшие подданные этих низвергнутых монархов могли увлечься состраданием при виде несчастий старшего Алексея и могли быть увлечены мужеством Мурзуфла до жажды мщения. Последний из этих двух узурпаторов решился действовать заодно с первым, с которым его связывали семейные узы, общие интересы, одинаковое преступление и та заслуга, что он прекратил жизнь врагов своего соперника. Мурзуфл был принят в лагере Алексея с лаской и с почетом; но порочные люди не способны любить и редко могут полагаться на сообщников своих преступлений; он был арестован в то время, как находился в бане; его лишили зрения, отняли у него все войска и сокровища и выгнали его вон из лагеря; ему пришлось бродить без пристанища и сделаться жертвою отвращения к нему и презрения тех, кто имел более, чем Алексей, права ненавидеть и казнить убийцу императора Исаака и его сына. В то время как терзаемый страхом или угрызениями совести тиран старался пробраться в Азию, он был захвачен константинопольскими латинами и осужден после публичного разбирательства на позорную смерть. При выборе способа казни его судьи не знали, чему отдать предпочтение — отсечению головы, колесованию или сожжению на костре; наконец было решено поставить Мурзуфлана вершине той колонны из белого мрамора, которая называлась Феодосиевой и имела высоту сто сорок семь футов. Он был низвергнут с этой высоты головою вниз и, ударившись о мостовую, разбился в куски в присутствии бесчисленных зрителей, наполнявших форум Тавра и удивлявшихся исполнению старинного предсказания, смысл которого был объяснен этим странным событием. Судьба Алексея была менее трагична: маркиз отправил его пленником в Италию и подарил королю римлян; он был осужден на тюремное заключение и изгнание и немного выиграл оттого, что местом заключения ему назначили вместо одной из находившихся в Альпах крепостей один из азиатских монастырей. Но еще прежде постигшего греческую нацию бедствия его дочь вышла замуж за юного героя, который восстановил и сам занял трон греческих монархов. Феодор Лacкарис выказал свое мужество во время двух осад Константинополя. Когда Мурзуфл спасся бегством, а латины уже были внутри города, он предложил себя солдатам и народу в императоры, а это честолюбивое предложение, быть может, было внушено благородными чувствами, но бесспорно свидетельствовало о его мужестве. Если бы он мог вдохнуть в народное сборище свою собственную душу, оно могло бы растоптать иноземцев своими ногами; но впавшие в постыдное отчаяние жители отказались от его помощи и Феодор удалился в Анатолию, где мог дышать воздухом свободы вдали от победителей и в безопасности от их преследований. Под титулом деспота, который был впоследствии заменен титулом императора, он привлек под свои знамена тех отважных людей, в которых ненависть к рабству усиливалась оттого, что они не дорожили жизнью, а так как всякие средства считались дозволенными, когда речь шла об общественной безопасности, то он без всяких угрызений совести обратился к турецкому султану с просьбой о помощи. Никея, которую Феодор избрал своей резиденцией, Пруса и Филадельфия, Смирна и Эфес отворили ворота перед своим избавителем; его силы и его репутация росли не только от его побед, но даже от его поражений, и этот преемник Константина удержал в своей власти обломок империи от берегов Meандра до предместий Никомедии, а впоследствии и до предместий Константинополя. Другою отдаленною и незначительною частью этой империи владел потомок Комнинов - сын добродетельного Мануила и внук тирана Андроника.

Он назывался Алексеем, а прозвище Великий, вероятно, относилось к его высокому росту, а не к его подвигам. Благодаря снисходительности императоров из дома Ангелов он был назначен трапезундским губернатором или герцогом, знатность его происхождения разожгла его честолюбие, а совершившийся в Константинополе переворот доставил ему независимость, и он, не переменяя своего титула, спокойно владычествовал над берегами Черного моря на всем пространстве от Синопы до Фасиса. Его сын и преемник, имя которого нам неизвестно, был, как рассказывают, вассалом султана, по требованию которого был обязан нести военную службу во главе двухсот вооруженных копьями всадников. Этот принц из дома Комнинов был не более как герцогом Трапезундским, а императорский титул был впервые принят внуком Алексея из высокомерия и зависти. На западе третий обломок империи был спасен от общего крушения незаконнорожденным потомком Ангелов Михаилом, который был известен до переворота тем, что был заложником, воином и мятежником. Своим бегством из лагеря маркиза Бонифация он сохранил свою личную свободу; своей женитьбой на дочери губернатора Дураццо он приобрел этот важный город; и затем он принял титул деспота и основал сильное и игравшее выдающуюся роль княжество в Эпире, Этолии и Фессалии, которые всегда были населены воинственною расой. Греки, предлагавшие свои услуги своим новым повелителям, были устранены высокомерными латинами от всех гражданских и военных почетных отличий в качестве людей, обреченных своим происхождением на то, чтоб дрожать от страха и повиноваться. Из оскорбленного самолюбия они постарались доказать, что могли бы быть полезными друзьями, так как могли сделаться опасными врагами; их мужество окрепло от невзгод, и те из них, которые выделялись из толпы ученостью или добродетелями, знатностью происхождения или храбростью, стали переселяться в независимые государства Трапезундское, Эпирское и Никейское, и только один из патрициев удостоился сомнительных похвал за свою привязанность и преданность франкам. И городское, и сельское население охотно подчинилось бы рабской зависимости, если бы эта зависимость была умеренна и имела правильную организацию, а временные бедствия, причиненные войной, могли быть заглажены несколькими годами промышленной деятельности и внутреннего спокойствия. Но свойственная феодальной системе неурядица не давала внутреннего спокойствия и уничтожала плоды промышленной предприимчивости. Когда царствовавшие в Константинополе римские императоры не были лишены некоторых дарований, они находили в мудрых законах и в несложной администрации достаточные средства для того, чтоб охранять своих подданных. Но трон латинов был занят номинальным монархом, который был главою и нередко слугою своих своевольных союзников; все подчиненные империи ленные поместья, начиная с королевств и кончая отдельными замками, находились в руках баронов и управлялись их мечем, а вследствие раздоров, бедности и невежества этих баронов тирания проникала до самых уединенных селений. Греки страдали под двойным гнетом — под гнетом духовенства, которое было наделено светскою властью, и под гнетом солдат, которых воодушевляла свойственная фанатикам ненависть, и, сверх того, туземцев отделяла от иноземцев непреодолимая преграда религии и языка. Пока силы крестоносцев были сосредоточены в Константинополе, воспоминание об их победе и страх, который они внушали, сдерживали побежденных; но когда они разбрелись в разные стороны, их немногочисленность и недостатки их дисциплины стали бросаться в глаза, а некоторые промахи и неудачи доказали, что они не были непобедимы. По мере того как уменьшался страх греков, усиливалась их ненависть. Они стали роптать, стали составлять заговоры, и прежде нежели истек год их рабской зависимости они испросили или приняли помощь варвара, могущество которого уже испытали на самих себе и на признательность которого полагались.

Мятежный вождь болгар и валахов, называвшийся Иоанном, или Иоаникием, или Калояном, поспешил приветствовать латинских завоевателей отправкой к ним торжественного посольства. Он считал себя их собратом, потому что принадлежал к числу приверженцев римского первосвященника, от которого получил королевский титул и священное знамя, а в качестве соучастника в ниспровержении греческой империи он мог заявлять основательные притязания на название их друга. Но Калоян был поражен удивлением, когда узнал, что граф Фландрский усвоил пышность и высокомерие преемников Константина и что его послы были отпущены с надменным требованием, чтоб мятежник снискал помилование, прикоснувшись лбом к подножию императорского трона. Его оскорбленное самолюбие могло бы разразиться насилиями и пролитием крови; но он принял к руководству более благоразумные политические рассчеты, стал наблюдать за усиливавшимся неудовольствием греков, стал обнаруживать сострадание к участи страдальцев и дал им обещание, что, лишь только они предпримут борьбу из-за свободы, он поможет им и личным участием, и всеми силами своего королевства. Национальная ненависть способствовала распространению заговора и сохранению замысла в тайне; греки с нетерпением ожидали той минуты, когда под их мечом падут победоносные иноземцы, но исполнение их замысла было благоразумно отложено до того времени, когда брат императора Генрих перевезет цвет своей армии на ту сторону Геллеспонта. Фракийские города и селения восстали в назначенную минуту по данному сигналу, и безоружные, ничего не подозревавшие латины пали жертвами гнусной и беспощадной злобы своих рабов. Из Демотики, которая была первой сценой этого избиения, оставшиеся в живых вассалы графа Сен-Поля спаслись бегством в Адрианополь; но занимавшие этот город французы и венецианцы были или перебиты, или выгнаны рассвирепевшим народом; гарнизоны, которым удалось отступить, нагоняли одни других на дороге к столице, а крепости, защищавшиеся поодиночке от мятежников, ничего не знали ни об участи других, ни о том, что сталось с их государем. Молва и страх распространили слух о восстании греков и о быстром приближении их болгарского союзника, а не полагавшийся на военные силы своего собственного королевства Калоян призвал из скифских степей четырнадцатитысячный отряд куманов, которые, как рассказывали, пили кровь своих пленников и приносили христиан в жертву на алтарях своих богов. Встревоженный этой неожиданной и беспрестанно усиливавшеюся опасностью, император торопливо отправил к графу Генриху посланца с приказанием возвратиться назад вместе с его армией, а если бы Балдуин дождался прибытия своего храброго брата с подкреплениями из двадцати тысяч армян, он мог бы напасть на врага с такими военными силами, которые были бы не менее многочисленны, чем неприятельские, но на стороне которых было бы решительное превосходство вооружения и дисциплины. Но рыцарское мужество редко умело отличать осмотрительность от трусости, и император выступил в поход во главе ста сорока рыцарей и состоявших при них стрелков и сержантов. Маршал отговаривал императора, но подчинился полученным приказаниям и повел авангард по дороге в Адрианополь; главными силами командовал граф Блуа; престарелый венецианский дож следовал за ними с арьергардом, а эта немногочисленная армия значительно увеличилась благодаря тому, что к ней со всех сторон присоединялись спасавшиеся бегством латины. Она намеревалась осадить адрианопольских мятежников, и таково было “благочестие” крестоносцев, что в течение всей Святой недели они грабили окрестности с целью запастись съестными припасами и строили военные машины с целью истребить своих христианских единоверцев. Но эти занятия латинов были скоро прерваны легкой кавалерией куманов, которая отважно нападала на них, проникая вплоть до окраины их слабых окопов; тогда маршал Романии издал прокламацию, что по данному трубачами сигналу всадники должны садиться на коней и выстраиваться в боевом порядке; он грозил смертною казнию тем, кто отойдет далеко от центра армии, увлекаясь опасным желанием преследовать неприятеля. Это благоразумное предписание было впервые нарушено графом Блуа, вовлекшим в свою опрометчивость и свою гибель самого императора. Куманы, научившиеся военному искусству у парфян или у татар, обратились в бегство при первом нападении латинов, но, проскакав две мили, внезапно повернули назад и окружили тяжелые эскадроны франков в то время, как и сами рыцари, и их кони едва могли переводить дух от усталости. Граф был убит на поле сражения, император был взят в плен, и хотя первый из них не захотел искать спасения в бегстве, а второй не хотел отступить перед врагом, их личное мужество не могло искупить их невежества или небрежности при исполнении обязанностей военачальников.