Нюша молчала, но ее глаза с презрением смотрели на толстую багровую шею, на перекосившееся от злости лицо Голицына, и, чем он больше багровел, тем спокойнее становилась она.

«Дознались! Неужели кто донес? — пронеслось в ее голове. — Лишь бы ему, голубчику родному, чего не было».

— Прохор, — повернулся к камердинеру Голицын. — Отведешь сейчас эту шлюху в людскую. Прикажи от моего имени Агафону, Сергею и Мирошке, чтобы заперли эту дрянь в чулан или подвал какой и несли поочередно караул. Коляску отменяю. Утром посадить ее в телегу, в которой поедет повар в Грозную, — Голицын задумался, — и затем, когда вернемся в Екатериноградскую, обрить ей голову, выпороть пятьюдесятью розгами и в затрапезном платье вместе с челядью везти до Москвы. — Он сузил глаза и, глядя на девушку, продолжал: — Из театра вон, кормить наравне с кухонной челядью. Ну как, нравится тебе это?

— Нравится, лишь бы от вас подальше! — с ненавистью в глазах оказала Нюша.

— А там — в деревню, на скотный двор, и замуж за какого-нибудь черного хама!

— И это лучше, чем с вами!

Прохор даже закрыл глаза.

— Давно с ним спуталась? — с презрительной усмешкой спросил Голицын.

Нюша невидящим взором посмотрела поверх князя и тихо, счастливо чему-то улыбнулась.

— Я тебя спрашиваю, дрянь, давно спуталась с ним? — задыхаясь от гнева, выкрикнул князь.

— Спуталась я с тобой, а его… — Нюша глубоко и радостно вздохнула: — А его люблю!

Голицын коротко и насмешливо засмеялся.

— Распустила язык, дура, молчи, не гневи барина, забыла, что его крепостная, — забормотал Прохор.

— Я теперь не крепостная и не холопка. Я теперь своя, никому не принадлежу!

— Дур-ра! — сокрушенно сказал камердинер. — Вы не обращайте, ваше сиятельство, на нее внимания! Она вроде как ума лишилась, смотри-ка чего мелет! — развел руками Прохор.

— Вы не слушайте его, барин, я как раз сейчас в полном своем уме и рассудке, ничего не боюсь и никого не страшусь. Час назад я боялась всего и могла от страху рехнуться, ну, а теперь я ничья, своя, одному только богу подчиненная!

— Нет, не богу, а мне, я твой барин, твой хозяин и повелитель, мужичка, холопка, дрянь! И я еще сегодня же покажу тебе, шлюха! Ты думаешь, что ежели я приблизил тебя к себе, то поднял тебя от них, — он ткнул пальцем в Прохора. — Нет, это была моя прихоть, моя блажь, а ты как была холопкой, так такой и осталась.

— Да, люблю его, чистого, доброго, хорошего, спаси его бог, а тебя, душегуб, антихрист, проклинаю!

— Довольно! Монологи из Федры или Лира читаешь, мужицкая Тальони! Веди ее, Прохор, да крепче запереть под замок! — в ярости закричал Голицын.

— Ну, ты, девка, иди, иди отседа, пока худа не вышло, — подталкивал Нюшу Прохор. — Моли бога, чтобы барин простил окаянную. Ну, иди, иди!

— Пошел прочь, иуда! Уйди с дороги, а то сейчас и тебе и ему конец будет! — с силой оттолкнув Прохора и хватая со стола бритву, таким решительным и отчаянным голосом крикнула Нюша, что и камердинер и князь поняли, что с ней сейчас шутки плохи.

— Да что, господи, очумела, что ли, девка, да как это можно? — крестясь и отскакивая от нее в сторону, забормотал перепуганный насмерть Прохор.

Голицын в изумлении смотрел на Нюшу и не узнавал эту всегда робкую, тихую и застенчивую девушку. Перед ним стояла гордая, независимая, похожая на разгневанную Медею женщина, с холодной ненавистью смотревшая на него. Он растерялся и отступил назад.

— Иди вон! — негромко сказал он.

— Прощай, душегуб, пусть отплатится тебе мое горе! — И, швырнув к ногам оцепеневшего князя зазвеневшую бритву, Нюша выбежала из комнаты.

Прохор дрожащими пальцами поднял бритву и торопливо положил ее в кожаный несессер.

Голицын отер лицо платком и, глядя вслед девушке, молчал.

— Разрешите, батюшка барин, идти, под арест ее, сучку поганую, садить? — услышал он возле себя торопливый шепот Прохора.

Голицын недоумевающим взглядом посмотрел на камердинера, еще раз отер лицо платком и затем со всего размаху ударил Прохора. Прохор сморщился, дернул головой вправо и влево, а барин, не переставая бить его по щекам, со злобой кричал:

— Мерзавец, вот до чего ты распустил этих хамов, это ты, это твоя вина, мерзавец! На конюшню пошлю вместе с нею, скотина, вон выгоню, подлеца, в деревню! — При каждом слове он ударял жалобно плакавшего камердинера.

В дверь заглянула старуха казачка, мать хозяина дома и с неодобрением остановилась в дверях. Голицын прекратил избиение, с неудовольствием глядя на старуху.

— Ты вот что, ваше благородие, — она сурово сдвинула к переносице брови, — здесь у нас не лютуй да не очень мордуй мужиков-то. — Она ткнула пальцем в начинавшее пухнуть от пощечин, все в слезах лицо камердинера.

— Не твое дело, старуха. Никто не звал тебя сюда. Иди отсюда! — высокомерно сказал Голицын.

— Я тебе не «старуха», а хозяйка. Дом этот мой, и это я тебе могу молвить «поди отседа вон», ежели ты еще тут драку устроишь. Здесь казачья сторона, а не Россия, ты поимей это в виду, ваше благородие! У нас сам Алексей Петрович останавливается, всякие какие ни на есть князья бывают, слова худого от них никто не слыхивал, а ты чего так лютуешь с людьми?

Голицын насупился и, не глядя на старую казачку, приказал камердинеру:

— Иди, выполняй приказание!

Прохор шмыгнул носом, обтер рукавом мокрые щеки и, косясь на барина, исчез за дверью. Вышла и старуха.

Ярость и негодование клокотали в душе Голицына. Он взял со стола гусиное перо, переломил его надвое и швырнул на пол, ткнул ногой попавшийся на пути стул, для чего-то посмотрел в зеркало и, бросив скомканный платок в угол, подошел к окошку.

Измена Нюши не могла огорчить его: она хамка, мужичка, крепостная, получеловек. Другое дело, если бы изменила ровня вроде Нелли Трубецкой, Софьи Виельгорской или Полины Толстой. Смешно было бы чувствовать ревность или обиду из-за этой мужицкой связи с поручиком. Голицын мог не задумываясь, легко и без всяких колебаний отдать в любую минуту эту самую девку кому-нибудь из людей своего общества, хотя бы тому же Гагарину, который раза два уже намекал ему об этом.

Но это сделал бы он сам, по своей воле, как хозяин и владелец девушки, а не по желанию ее или какого-то мелкопоместного Небольсина! Голицына душила злоба. Он сегодня же распутает весь этот узел, который на свою голову за его спиной завязала эта подлая девка и ее армейский донжуан.

Нюша сбежала по лесенке во двор и, глядя вперед широко открытыми, ничего не видящими глазами, пошла быстро вдоль плетней. Не зная, куда идти, девушка свернула в первый переулочек, вышла к церкви, пересекла небольшую площадь и опять по какому-то узенькому проулочку прошла мимо станичной кузницы, от которой пахло конями и кожей. В кузне раздавались голоса, из печи брызгали искры, чумазый, как черт, подросток раздувал мехи. Возле кузницы стояли подводы, две лошади со спутанными ногами. Высокий рябой казачина восхищенно оглядел проходившую Нюшу и молодцевато приосанился. Но девушка ничего не видела. Перед ее глазами стояло только что происшедшее, а в голове стучала все та же мысль: «Все рухнуло! Все погибло!»

На левом берегу Терека, под наклонившимся к воде дубом, удили рыбу двое казачат. Место это славилось среди рыбаков глубиной и обилием сомов.

Саженях в тридцати от них три казачки полоскали белье. Одна из них, стоя на коленях, била белье вальком.

Терек, широкий и мутный после обильного ливня, спокойно нес свои воды, по которым легкой рябью пробегал ветерок.

Мальчишки, заслыша шум шагов, недовольно оглянулись. Сом не любит шума. Они искоса поглядели на неожиданно появившуюся женщину. Она была чужая и одета не по-казачьему — на ней была русская одежда. Не замечая ребят, она прошла вверх по берегу и остановилась у большого валуна. Мальчишки успокоились и с прежним вниманием стали следить за своими поплавками.

Нюша, опустив голову, стояла над водой. Мысли, путаясь и обрываясь, стремительно неслись в ее голове.