«Ишь, черт, привязался, ровно репей к заду!» — подумал Санька, которому хотелось поговорить с поручиком.

— Ты меня знаешь? — спросил незнакомец.

— Никак нет, вашбродь, вроде незнакомый.

Кругом захохотали, а Небольсин, улыбнувшись, пояснил:

— Это — его превосходительство генерал-майор Давыдов, знаменитый партизан. Как же не знаешь его? А еще бородинец!

Это был генерал-майор Давыдов, обходивший раненых и случайно задержавшийся возле Небольсина.

Санька был огорчен. Он растерянно смотрел на генерала и вдруг покачал головой.

— Ваше превосходительство, Денис Васильевич, как же я, старый пес, не признал вас… Век себе того не прощу… Ведь мне еще сам Алексей Петрович про вас сказывал — едет, мол, к нам старый дружок и односумник Денис Васильевич, а я, — он развел руками, — сплоховал… запамятовал… Вы уж извиняйте меня, ваше превосходительство!

— Ну чего там, пустяки! Ведь мы с тобой уже старики, и память уже не прежняя. Да вот, хоть и годы не молодые, — Давыдов показал на забинтованную руку Елохина, — а все же воевать да в штыки ходить приходится! — И, глядя на все еще смущенного Саньку, сказал: — Я завтра возвращаюсь в Тифлис, так что — передавать от тебя привет Алексею Петровичу или нет?

— Передавайте, Денис Васильевич. Скажите, слово держу крепко и барина, — он посмотрел на Небольсина, — сберег, как было можно.

— Передам, а ты, как будешь в Тифлисе, зайди ко мне, вспомним старые походы. — И Давыдов, сделав общий поклон раненым, вышел из палаты.

Спустя две недели Небольсина привезли в Тифлис. Госпиталь находился над Курой, тенистый сад, прохлада, шедшая от воды, и немолчный шум реки успокоительно действовали на больных.

Раза три приходил Сеня, сначала встревоженный, а затем успокоенный и веселый. Он по-прежнему жил на той же квартире, в Сололаках.

— Александр Николаевич, хозяйка прислала вам эти гостинцы, — раскладывая фрукты и сдобные булочки, говорил он, — а это, — он улыбнулся, — от меня и Александра Ефимовича. — И он выложил на стол большой, хрустнувший под его пальцами арбуз.

— Спасибо, Сеня. А что же он не пришел с тобой? Как его рука?

— Заживает. А не пришел потому, что его сегодня четвертым Егорием проздравили и вчистую отпускают, как уже негодного по ранению. Он, Александр Николаевич, теперь вольный, от крепости освобожден и словно рехнулся от радости. И то правда, полный бант крестов, службу кончил и вольную получил. Есть от чего потеряться! Завтра обязательно к вам пожалует. А верно, Александр Николаевич, будто вас в штабсы произвели и тоже Егорием наградили?

— Не знаю, Сеня, — пожал плечами Небольсин.

— Это точно. Все говорят, что царь здорово всех наградил за геройство. А что, Александр Николаевич, — вдруг спросил Сеня, — верно, будто Алексей Петрович уходит с Кавказа?

— Тоже все говорят? — спросил Небольсин.

— Тоже. Кто горюет, кто и радуется, другие молчат да дивятся. — Сеня снизил голос. — Рассказывают, что они друг с дружкой не разговаривают и не здоровкаются ни за ручку и никак. Как же это возможно, Александр Николаевич? Генералы, и вдруг такое, как промеж простыми бывает.

— Что еще говорят? — спросил Небольсин.

— Будто новый-то имеет в Петербурге большую силу и беспременно будет здесь главным, а Алексей Петровича в отставку. Верно ли это?

— Похоже на правду, — задумчиво ответил Небольсин.

— А как же тогда вы, Александр Николаевич? Новый-то всех, кого Алексей Петрович жаловал, невзлюбит!

— Я служу не ему, а России.

— Так-то оно так, а вожжи в руках держать будет он, — покачал головой Сеня. — Здесь, Александр Николаевич, уже все те, кто прежде за Алексея Петровича словно на бога взирали, теперь почем зря его ругают. Ермолов — то, Ермолов — се.

Небольсин хотел что-то сказать, но в палату вбежал смотритель госпиталя.

— Его высокопревосходительство обходит палаты, — зашептал он, — сейчас здесь будет.

И, поправляя постель, он окинул взглядом комнату.

— Убрать это! — приказал он солдату, указывая на гостинцы, принесенные Сеней.

В комнату в сопровождении врачей и начальника госпиталя вошел Ермолов.

— Здравствуй, Саша! Да сиди, сиди, — придержал он пытавшегося встать Небольсина и присел возле него.

— С монаршей милостью! Его величество, в воздаяние подвигов ваших в боях с неприятелем под Елизаветполем и Шамхором, соизволил наградить вас орденом Георгия четвертой степени с одновременным производством в штабс-капитаны. — Ермолов, обняв Небольсина, трижды поцеловал его. — Спасибо, Саша, ты во всем оказался достойным сыном своего отца. И в бою, и в дружбе, и в чести, — прикалывая крест к груди Небольсина, подчеркнул он последние слова. — А от меня, Саша, получай годичный отпуск в Россию для поправления расстроенного войной и ранами здоровья. Не благодари, — остановил его жестом Ермолов, многозначительно глядя в глаза Небольсину, — не благодари. Я знаю, что ты нездоров, мне говорили об этом Мадатов и Вельяминов. Поправляйся, Саша, и зайди перед отъездом ко мне.

Ермолов вышел из палаты. Небольсин понял: генералу известно, что он отказался идти в адъютанты к Паскевичу, и почувствовал, что Ермолов доживает здесь последние дни.

В конце декабря Небольсин выехал из Тифлиса. Путь его шел на Баку и Дербент. Военно-Грузинская дорога с ее перевалами и ущельями была занесена снегом. Зимние бури и ураганы свирепствовали в горах.

Еще вечером он попрощался с Ермоловым. Старый генерал был суров и озабочен. Обнимая Небольсина, на прощание он коротко сказал:

— Увидимся в России!

Елохин, взволнованный и молчаливый, провел последний вечер вместе с Небольсиным и Сеней.

Утром военно-почтовый дилижанс отошел от разгонной станции в Навтлуге. Побежали версты, замелькали желтые сакли, потянулись оголенные сады, а Небольсин все сидел и думал о минувшем годе, так изменившем всю его жизнь.

В начале 1827 года Ермолов написал царю, что не может при подобном двусмысленном положении управлять краем, и просил дать ему отставку или отозвать Паскевича из Грузии. В этом письме он резко высказывался о Нессельроде и других влиятельных лицах, мешающих ему победоносно закончить персидскую войну.

Это письмо, направленное прямо против царя и его окружения, разъярило Николая, и он подписал давно уже заготовленный приказ об отставке ненавистного Ермолова. Приехавший в Тифлис Дибич передал его генералу.

Был южный, теплый и солнечный март. Опальный Ермолов уезжал из Тифлиса без почестей, без подобающего ему конвоя. Тифлисское общество не устраивало банкета и не провожало его. Мстительный Паскевич запретил Вельяминову дать дополнительную охрану оказии до Владикавказа. И недавний «проконсул Кавказа» ехал, как простой пассажир. Лишь немногие из прежних друзей Ермолова провожали его: Талызин, Бебутов, Шимановский, Сергей Ермолов, Ранцев, Орбелиани и Муравьев.

Город уже знал об отъезде генерала. С утра толпы народа ждали его проезда. Это были мещане, мелкие служащие, отставные солдаты, армянские поселенцы, солдатские вдовы, свободные от службы чиновники, мелкие торговцы — весь незнатный и нечиновный Тифлис. Из официальных лиц местной администрации провожал его только губернатор фон Ховен да генералы Вельяминов и Мадатов. Фон Ховен, с первого же знакомства не понравившийся Паскевичу, уже знал, что на его место из Петербурга вызван генерал Сипягин.

— Я, Алексей Петрович, вероятно, вскоре тоже уеду в Россию. Позвольте мне там навестить вас, — оказал фон Ховен.

— Уверен, что за вами уедет еще немало людей, и первым из них буду я, — засмеялся Вельяминов.

Ермолов молчал.

Коляска с генералами, линейки и провожавшие Ермолова конные офицеры тронулись.

Ехали молча, говорить не хотелось. Казалось, будто с отъезжавшим Ермоловым у каждого из них уходили лучшие дни их жизни. Каждый понимал и то, что Паскевич не простит им этой открытой и подчеркнутой демонстрации.