Только Ермолов не получил ничего, кроме «монаршего благоволения», выраженного ему в письме Николаем.
Три человека, различных по своему положению и национальности, присутствовавших при Елизаветпольском сражении, так определили причины поражения персиян.
«Леность военачальников, хвастовство и неспособность Аббаса-Мирзы, недооценка им отличных боевых качеств русских солдат, и в особенности генералов Ермолова и Мадатова, привели к тому, что почти пятидесятитысячная отборная, хорошо экипированная, снабженная обильной артиллерией и неплохо сражавшаяся иранская армия была наголову разгромлена впятеро меньшим по количеству, но отлично обученным, спаянным дисциплиной и отвагой русским отрядом, которым управляли прославленные генералы Отечественной войны», —
писал в «Таймсе» вскоре вернувшийся в Англию Олсон.
«Войска персов, и в особенности пехота, отлично вели себя на поле боя, умело маневрируя под огнем, смело идя «на штык», не боясь рукопашной, и если бы ими командовали хорошие офицеры, управляли сведущие в военном деле генералы, а главноначальствующий был не бездельник и невежда принц Аббас-Мирза, а хотя бы средней руки военачальник, то исход этого сражения был бы неизвестен…» —
так сообщал об этом сражении Дибичу Паскевич.
«Когда наши непобедимые в бою и страшные в своем гневе железоеды и храбрецы, сарбазы, пошли в сокрушительную атаку на грязных собак-русских, его высочество, брат солнца, племянник луны, существо, держащее весь мир в своих руках, могучий в бою и ужасный в гневе, лев Ирана, валиагд Аббас-Мирза, чтобы лучше видеть, как его железоеды станут сокрушать хребты и головы несчастных русских, сошел со своего драгоценного кресла.
Не видя обожаемого и любимого своего вождя на прежнем месте, храбрые сарбазы содрогнулись. Они подумали, что, может быть, бомба из проклятых пушек русских свиноедов поразила валиагда. Скорбь охватила их сердца, и на минуту они сокрушились, чем и воспользовались собаки-русские и со свиным хрюканьем «ура» ударили в штыки на наших несколько опешивших сарбазов.
Чтоб показать, что он невредим и жив, и тем поднять дух и отвагу своих железоедов, его высочество, великий сокрушитель неверных, тень пророка на земле, валиагд Аббас-Мирза вскочил на своего быстроходного аргамака и понесся с саблей наголо к воюющим… но неблагородное животное споткнулось, и брат солнца, племянник луны, тень пророка на земле, его высочество Аббас-Мирза перенес свою высокую особу с высоты седла наземь, чем и воспользовались проклятые гяуры-русские и, накинувшись на наших сарбазов, стали беспощадно колоть их, поэтому бой окончился не совсем в нашу пользу…» —
писал придворный историограф и летописец Гасан-Кули-Тебризи, сопутствовавший в походе на Грузию Аббасу-Мирзе.
Глава 10
На русской территории уже не было ни одного иранского солдата. Войну надо было переносить на персидскую землю, но вражда между Паскевичем и Ермоловым разгорелась с новой силой.
Упоенный неожиданной победой, Паскевич решил идти за Аббасом-Мирзой и перенести войну за границу, овладеть Эриванью и Тавризом. Мадатов и Вельяминов, отлично зная характер противника, трудности зимней кампании в местности, по которой дважды прошла огромная иранская армия, предупредили его, что зимний поход невозможен.
— Крестьяне обобраны и разорены, провинции еще волнуются, беженцы, ушедшие с персами, хотят вернуться назад. Надо закрепить тыл, собрать хлеб, зерно, мясо, исправить дороги, мосты и только весной идти за Аракс, — сказал Мадатов.
— И за Араксом иранские деревни обезлюдели, хлеба и зерна нет и там. Все, кто мог, бежали вместе с Аббасом к Тавризу. Надо наполнить наши провиантские магазины, дождаться идущих из России резервов, дать отдых войскам и пополнить недостаток в оружии и боеприпасах, вызванный боями, — добавил Вельяминов.
Паскевич насупился. И о генералах, которых всего неделю назад превозносил как опытных, подготовивших елизаветпольскую победу командиров, уже 22 сентября он в своем журнале написал:
«Эти неспособные люди хотят вырвать успех победы из моих рук. Это клевреты Ермолова, поставившие целью очернить неудачами мое имя…»
21-го он послал письмо Бенкендорфу, прося довести до сведения царя, что
«Ермолов всячески старается уронить в глазах местного общества, населения, и главное, войск все добрые и разумные указания, кои идут ко мне от вас».
Генерал хорошо знал царя. Всякий намек на неповиновение или неисполнение царской воли Николай воспринимал как бунт, как повторение 14 декабря. Слова «местного общества, населения и, главное, войск» были дважды подчеркнуты генералом.
В особом письме царю Паскевич прямо писал:
«Не могу, государь, находиться в столь странном подчинении человеку, который после столь знатной победы над неприятелем противится вторжению нашему в пределы Ирана и тем лишает нас плодов елизаветпольской победы…»
Тифлис ликовал. Разгром персов и их паническое бегство за пределы Грузии праздновали три дня. Пляски, вино, стрельба в воздух, скачки, народные гулянья, песни оглашали воздух. Имя Паскевича, дотоле неизвестного на Кавказе генерала, гремело на празднествах. Теперь уже никто не сомневался в том, что победитель при Елизаветполе победит и в Тифлисе. И только немногие, хорошо знавшие, что без Паскевича победа была бы еще более блистательной и скорой, вспоминали о Ермолове.
Войска стали на зимние квартиры, готовясь к весенней кампании, но оба генерала, не скрывая своих отношений, вели открытую войну.
По существу, Ермолов был одинок, он не имел влиятельных защитников при дворе. Лица, окружавшие престол, были глубоко антипатичны ему. Это были русские немцы — Бенкендорф, Пален, Нессельроде, Витгенштейн, Дибич, бароны Мейндорф, Цур фон Гаузен, графы Менгден, Клейнмихель, Гейден, Буксгевден — все те, кто не мог забыть фразу Ермолова, сказанную им еще покойному императору Александру. Когда тот, восхищенный отвагой и умом Ермолова, спросил его: «Скажи, чем наградить тебя?» — Ермолов с ядовитой иронией произнес: «Государь, произведите меня в немцы!»
Но и среди русских, окружавших царя, не было друзей. Все эти Чернышевы, Бутурлины, Меншиковы, Голицыны были холодными исполнителями воли царя. Они отлично знали, что Николай не терпит Ермолова и по мере сил старались уронить в его глазах опального генерала. Оставались Закревский и Давыдов. Но первый был уже стар и невлиятелен, второй все это время находился в отставке и только сейчас был прислан в Тифлис.
— Денис верный и надежный друг, но, — Ермолов вздохнул, — он ничего не значит при дворе.
Встретил Санька своего поручика в Елизаветполе. Полевой госпиталь находился в доме бежавшего с персами бека. На топчанах и соломе, разостланной на земляном полу, лежали раненые.
Елохин, с туго забинтованной ладонью, висевшей на перевязи, зашел в офицерскую комнату, где лежал Небольсин. Со дня сражения прошло больше недели, и несколько оправившийся поручик с радостью встретил Елохина.
— Нашел меня, спаситель? — улыбнулся он Саньке.
— Дак я уже в третий раз прихожу, вашбродь, только доктора не допускали меня до вас, оказывали, пока рановато. Спасибо, нынче разрешили.
— А тебе, кавалер, видно, тоже досталось! — обернулся к нему человек в белом халате с густыми полуседыми баками на щеках, сидевший на табурете возле поручика.
Палата была офицерская, и поэтому Санька на всякий случай сказал:
— Так точно, вашбродь!
— Значит, это ты спас поручика! Это ты отбил ружьем удар?
— Если б он не подставил ружье вовремя — не быть бы мне в живых, — сказал Небольсин.
— Ну что ж. Получишь теперь четвертый крест. Что и говорить, заслужил его, старина!