— А что, ваше сиятельство, может, я вместо поручика помог бы? — осведомился Гостев.

— Да нет, он был нужен, но на нет и суда нет! — Голицын встал.

Прохор отскочил от двери.

— А теперь, коли есть охота и время, ваше сиятельство, я к вам хочу обратиться, — сказал Прокофий.

— В чем дело? — отрываясь от своих мыслей, спросил Голицын.

— А дело в следующем. Надо вам подать начальнику оказии, мне то есть, лепортичку о том, что одна из ваших актерок утопилась.

— Это зачем? — высокомерно перебил его Голицын.

— А для того, чтобы исключить ее из списков оказии.

— Девка эта моя крепостная и к вам никакого отношения не имеет, — запальчиво сказал князь.

— Девка эта была живой христианской душой и как таковая была занесена в списки оказии. Теперь, когда ее нету в живых, надо исключить ее из списков, — раздельно, отчеканивая каждое слово, ответил Гостев, и подслушивавший их Прохор при словах «теперь, когда ее нету» поспешно стащил с головы картуз и перекрестился.

— Глупости! Дворовые — это мои крепостные, и вам до них нет никакого дела. Вы, сударь мой, много берете на себя!

При слове «сударь» Гостев побагровел, но сдержался.

— В таком разе, сударь мой, — подчеркивая слова, сказал он, не обращая внимания на перекосившееся от гнева лицо Голицына, — в таком разе, — снова повторил он, — вся ваша челядь с ахтерками, холуями и другими прочими останется здесь…

— Как… здесь? — воскликнул не ожидавший такого исхода Голицын.

— Очень просто. Я по списку в Шелкозаводской принял от начальника оказии сто два человека, тридцать семь из них ваша дворня. Едем мы завтра к Науру, оттуда оказию поведет в Екатериноградскую новая команда с новым начальником. По списку должен я сдать ему тридцать семь человек, а налицо будет их тридцать шесть. Куда ж один подевался? Для этого-то и нужна ваша лепортичка, — хладнокровно закончил поручик.

— Это лишнее!

— Никак нет, вовсе не лишнее! — в тон Голицыну ответил Гостев.

— Ну, и напишите, что она утонула, — теряя терпение, сказал Голицын.

— Вы должны об этом написать, ваш человек это был, а я лишь могу исключить ее из списков.

— Ничего я вам не напишу! А попробуйте только не взять моих людей… я… я… — закричал Голицын.

— А вы, ваше сиятельство, не горячитесь и не орите у меня же в комнате. Не хотите писать, ваше дело. — Поручик так резко вскочил с табурета, что не ожидавший этого Голицын отодвинулся.

— Эй, кто там! — он раскрыл рывком дверь и чуть не сшиб Прохора. — Вызвать ко мне фельдфебеля и писаря Карбутенко. — Заметив камердинера, посочувствовал: — Что, куриная харя, чуть тебе носа не зашиб?

Он закрыл дверь.

— Да все же знают, что она утонула, — сказал Голицын.

— Все-то все, да не все те, кто должен знать. Вы, ваше сиятельство, видать, не в обиду вам будь сказано, службу знаете только с парадной стороны, как ее в столице в гвардии справляют, а ведь в армии, да еще у нас на Кавказе, она-то совсем другая. Здесь все по порядку да расчету строится. Вот будет у меня от вас бумажка о смерти вашей ахтерки, я ее из списков вычеркну — и делу конец. Все по форме, и следующий начальник оказии ее уж в счет и брать не станет.

Во дворе послышался шум. Ступеньки крыльца застонали.

— Разрешите войти, ваше благородие? — раздался голос за дверью.

— Войди, Карбутенко, — ответил поручик.

В комнату вошел писарь. Увидя полковника, он вытянулся и закричал:

— Вашскобродь, разрешите обратиться до господина поручика?

Голицын вместо ответа мотнул головой.

— Вот что, Карбутенко, неси сюда списки оказии!

— Воны зи мною, вашбродь, — ответил писарь, вынимая бумаги из-за пазухи.

— А где фельдфебель? — раскладывая списки на столе, спросил Гостев.

— Сей минутою будут, вашбродь!

— Так как же, ваше сиятельство, напишете мне или оставите здесь ваших людей до следующей оказии?

Голицын с ненавистью глянул на невозмутимого поручика и, повернувшись к Карбутенко, спросил:

— Ты писарь?

— Так точно, вашскобродь! — опуская по швам руки, выкрикнул солдат.

— Садись к столу и пиши, — приказал Голицын.

Поручик все с тем же невозмутимым видом сидел у стола. Писарь присел и, взяв очиненное перо, макнул его в чернильницу.

— Начальнику оказии, следующей до станицы Наурской, поручику Ежову… — начал диктовать князь.

— Гостеву, — хладнокровно поправил его поручик.

— Гостеву, — повторил Голицын. — Сообщаю вам…

— Казенную бумагу надо писать точно. «Доношу вам», а не «сообщаю». Пиши по форме, Карбутенко, — снова поправил поручик.

— …вам, что крепостная девка моя, Анна Симакова, именуемая по крепостному тиатеру Бирюзова, гуляя на берегу Терека, по причине своей неосторожности упала в реку и утонула…

Поручик поднял на Голицына холодные, полные нескрываемого презрения глаза и молча слушал.

— …об чем извещаю вас, — спокойно цедил слова Голицын.

— Пиши, Карбутенко, по форме, не «вас», а «ваше благородие», — снова остановил князя Гостев.

Голицын холодно, словно не замечая вызывающего, оскорбительного поведения поручика, продолжал:

— …на предмет исключения оной из списков лиц, состоящих в оказии.

Писарь закончил и выжидательно посмотрел на князя.

— Дай сюда! — сказал Голицын и, взяв гусиное перо у писаря, размашисто подписал: гвардии полковник князь Голицын.

Он положил перо возле подписанной им бумаги и, еле кивнув поручику, холодно сказал:

— Честь имею! — и вышел.

Ничего не понимавший в этой сцене писарь с удивлением посмотрел на своего поручика. Глаза Гостева горели ненавистью, нижняя губа дрожала.

В комнату вошел фельдфебель.

— Звали, вашбродь? — не замечая состояния поручика, спросил он.

Гостев с трудом передохнул и, овладев собой, сказал:

— Закрой за этой сволочью дверь!

Фельдфебель закрыл дверь.

— Слышали, ребята, насчет утопления княжеской девки-ахтерки? — помолчав немного, спросил он.

— Так точно, наслышаны, — негромко ответил фельдфебель.

— Ну так вот что, Карбутенко, исключи покойницу из списков и приложи к делу лепортичку, а теперь помянем покойницу и выпьем за упокой ее души. — Поручик разлил по стаканам вино.

— Упокой господи ее душу! — хмуро и тихо ответили солдаты, осушая стаканы.

— А теперь к команде. Утром выступать!

Поручик скинул сапоги и сюртук, потушил лампу и улегся на койку.

Есаул Терентий Иванович Щербак как был в одном бешмете и мягких козловых чувяках на босу ногу, так и выскочил во двор, увидев, как из возка, разминая ноги, вышел молодой пехотный офицер.

— Бог гостя дал. Ура, ставь, Дунька, чихирю на стол! — выскакивая из хаты, на бегу закричал он.

Его жена, которую раньше звали Донья, увезенная им из Гергей-аула и ставшая после крещения Евдокией, принялась накрывать на стол. Она знала и любила буйный, непоседливый и вольный характер мужа, и приезд гостя обрадовал ее.

«Развеселится», — подумала она, глядя, как вслед за отцом, заплетаясь на ходу ногами, поспешил их сынишка, трехлетний Александр, или Ассан, как иногда, лаская сына, называла его она.

— А я ведь знал, что ты, Александр Николаевич, приедешь, истинный крест и святая троица, — обнимая гостя, говорил Терентий Иванович. — Шире, шире раскрывай ворота, чего их жалеть, да возок ставь вон-он туда, к базу, — командовал он. — Э-э, и ты, Сашка, здесь, ну-ка знакомься со своим тезкой, — подхватывая на руки сына, сказал есаул.

Они сидели за столом, на котором шипела в сковородке яичница со свининой и стоял кувшин красной кизлярки.

— Не откажи, Терентий Иваныч. Если не сможешь, я сам это сделаю со своими людьми, — глядя на есаула, сказал Небольсин.

— Да ты очумел чи ще, друже? — даже открыл рот от изумления Терентий. — Как же это так, чтоб я, казак Терентий Щербак, да отказался от такого лихого дела! Душечка мой, — привскочив с места, воскликнул есаул, — да ты, сердце мое, спас меня! Я ж заскучал тут возле бабы да детей. Войны нет, чечены утихли, абреков нема, ну прямо обабился я, а тут еще жена брюхатая ходит… одна срамота, а не жизнь. Ты, ты ж меня спасаешь, друже, я уж хотел было самолично за Терек с ребятами податься да набег на Кабарду сделать, а тут тебя сам бог принес.