А там уже мама машет нам — пора возвращаться в вагон. И как же надоел этот пыльный вагон! И вообще мы с Саввкой немного похожи на плохо умывшихся шахтеров. Мы обалдело, чуть подпрыгивая, сидим на своих местах. И это вечное подпрыгивание тоже смертельно надоело. Но вот в вагоне приумолкнувшие было итальянцы снова начинают проворно сыпать свои «р». Среди их непонятной речи все чаще слышится слово «Фиренце». — «Это значит Флоренция», — объясняет мама.

Мы с Саввкой снова в коридорчике вагона, но там все те же голубоватые холмы, белые извилистые дороги среди зеленых полей, веретенообразные почти черные деревья, как бы ввинчивающиеся в небо остриями своих верхушек.

— Кипарисы, — говорит мама.

Скоро появляется высокая стеклянная будка с надписью «Фиренце» — внутри виден человек, который что-то делает с рычагами, торчащими из большой доски. Мы знаем, что это главный стрелочник. Появление такой будки безошибочно указывает, что близко городской вокзал.

В самом деле, поезд въезжает под какие-то своды, а мимо окон все медленнее плывет перрон с людьми — с букетами и без букетов. Они с напряженным вниманием всматриваются в двигающиеся окна нашего поезда. Глаза у них бегают туда-сюда, как на теннисном матче. Нас никто не встречает, тем не менее мы радостно выходим на платформу — крики носильщиков, громкие приветственные восклицания, смех, трескотня предельно экзальтированных встречей родственников и друзей.

На платформе торосы из сумок, чемоданов, коробок, зонтиков, но мама не теряется: мигом все улажено — и мы чуть ли не рысью спешим за нашим носильщиком, довольно подозрительным субъектом бандитского вида, который, свирепо вращая черными глазами, искусно лавирует между людьми и препятствиями. Темные проходы лестницы, наконец яркий свет, простор привокзальной площади, куча наших чемоданов сложена у тротуара. Подъезжает извозчик, цокая и покрикивая на свою лошадь.

На улицах всюду много людей, снующих по тротуарам и прямо по мостовой, так что наш извозчик, грациозно изогнувшись на своих козлах, принужден часто щелкать кнутом и покрикивать на прохожих. Не без зависти мы отметили с Саввкой, как искусно он щелкал бичом: получался громкий хлопок, прямо как из ружья «монтекристо», хотя извозчик не прилагал к этому никаких видимых усилий. После бесконечного ряда поворотов, щелканья кнута и музыкальных окриков извозчика наша карета выехала на довольно большую площадь, почти пустую и ярко освещенную солнцем. С одной стороны ее замыкала высокая светлая церковь, с другой — длинный, довольно плоский дом. Это и была та гостиница, куда мама приказала ехать.

Полутемная комната в гостинице, мягкие кровати, потертые коврики на полу и в коридорах, пыльные портьеры на дверях и потрескавшиеся канделябры на стенах кажутся нам с Саввкой пределом роскоши.

Вид из окна, однако, не производил на нас с Саввкой большого впечатления. Площадь пустынна, большие двери церкви (ее название Санта Мариа Новелла, говорит мама) закрыты, только голуби да ласточки вносят некоторое оживление.

Мама посылает меня на кухню гостиницы с чайником для кипятка — надо же выпить чаю. Это ужасное поручение повергает меня чуть ли в столбняк: я никак не могу выдавить из себя необходимых итальянских слов, которым меня учила мама, и принуждена объясняться знаками. Да и итальянская прислуга, столпившаяся вокруг меня на кухне, никак не может понять, для чего мне понадобился кипяток, — ведь в Италии чай не пьют. Наконец, пожимая в недоумении плечами, мой чайник все-таки наполняют горячей водой…

Вода для заварки, конечно, не годится, и маме приходится самой идти и объяснять этим людям, какая именно вода нам нужна. Потом повариха привыкла к нашей прихоти и уже молча наливала мне кипяток, — ох уж эти сумасшедшие иностранцы, наверное, думала она при этом.

К вечеру, когда наша комната приняла привычный обжитой вид — перед большим зеркалом уже выставлены мамины баночки, флакончики, в шкафу развешано платье, стол покрыт нашей скатертью, пахнет мамиными духами и папиросами, — мама решает послать меня в магазин за ветчиной.

— Ветчина называется «прашутто», — учит меня мама. — Ты входишь в лавку, говоришь: бонджьорно, прэго ун, — этто ди прашутто! Это означает: добрый день, сто граммов ветчины, пожалуйста!

Мне диким кажется слово прашутто — похоже на парашют, может быть, мама ошибается, как это я буду просить парашют?..

— А если заблудишься, — парирует мама мое следующее замечание, — то говори: довэ пьяцца Санта Мариа Новелла? — и тебе сразу покажут.

С замиранием сердца я выхожу на площадь и заворачиваю в ту улочку, которую мне показала мама из окна. На улице оживленное движение, гораздо большее, чем в полуденное время. Прохожие проворно снуют взад и вперед — они все очень оживлены, громко разговаривают, размахивают руками. Даже смешно, как они страстно жестикулируют: вот двое почтенных с виду мужчин, потрясая перед носом собеседника сложенной щепотью рукой, стремительно шагают по тротуару, ничего вокруг не замечая, — один убеждает в чем-то другого. Другой вдруг резко останавливается, хватает первого за грудки и в свою очередь начинает потрясать рукой перед его носом. Они выкатывают глаза, апоплексически краснеют, еще секунда — и они вцепятся друг другу в волосы. Но нет, — так же стремительно они вдруг срываются с места и опять мчатся вперед, не замечая дороги. Они смеются! Вот тебе раз, — оказывается, они вполне дружелюбны.

Улица длинная, какая-то извилистая, и я долго иду по ней, заворачиваю куда-то, пока наконец не вижу маленький магазинчик, — в витрине действительно выставлены всякие колбасы. Замирая от волнения, я вхожу и сдавленным шепотом произношу роковые слова насчет парашюта. Диво дивное — продавец и не думает удивляться, а проворно отрезает длинным ножом, похожим на кинжал «Вендетта корса», требуемое количество ветчины. Ободренная успехом, выхожу и решительно иду вправо.

Увы, я скоро убеждаюсь, что взяла неправильное направление: никаких знакомых ориентиров не видно… Ага, надо свернуть еще больше вправо. Улица расширяется, впереди какая-то площадь, — наверное, это и есть моя Санта Мариа Новелла. Я убыстряю шаги и вдруг останавливаюсь как вкопанная — вовсе это не наша площадь!

Передо мной высится необыкновенной красоты церковь — у нее громадный купол, тут же высокая четырехугольная колокольня, все это полосатое: широкие полосы белого мрамора чередуются с темно-розовыми. Радостное, захватывающее дух впечатление.

Несмотря на грандиозность собора, он кажется воздушным, как бы летящим…

Но что ж это такое? Где же наша родимая гостиница? Преодолев смущение, я рискую обратиться к одному старичку, показавшемуся мне достойным доверия из-за своего скромного сосредоточенного вида.

— Доэ э, — бормочу я, — пьяцца Санта Мариа Новелла?

Старик выпрямляется и как одержимый начинает махать руками и сыпать непонятные слова. Я улавливаю его первый взмах руки, который указывает налево по той же улице, откуда я пришла, киваю головой и устремляюсь налево. Пройдя порядочный кусок, я не вижу ничего похожего и снова задаю тот же вопрос одной женщине с корзиной. Она опять машет рукой, на этот раз направо, и я сворачиваю на узкую извилистую улочку, которая долго вертит меня то вправо, то влево. Увидев впереди просвет, я устремляюсь туда… и что же? Передо мной снова та самая площадь, снова высится полосатый собор…

Опять я спрашиваю, опять долго иду куда-то, послушно заворачиваю — и что же? Передо мной проклятый собор. Теперь он уже не кажется мне радостным: зловеще ухмыляясь, он издевается надо мной. Ноги у меня деревенеют от бесконечного хождения, я с трудом удерживаюсь от слез.

Уже начинало темнеть, когда я приплелась на какую-то площадь, но на всякий случай я спрашиваю еще раз. Старушка с недоумением переспрашивает, потом тычет рукой в землю. Ясно, что я стою на этой самой пьяцце, но вышла к ней совсем с другой стороны и оттого ничего не понимаю.

И в самом деле — вот наша гостиница, наше окно приветно светится, а в нем Саввка и мама обеспокоенно всматриваются куда-то вправо, откуда, наверное, они ожидают моего появления.