Сначала я не слишком вслушивалась в потрясенные реплики прохожих, тем более что плохо разбиралась в берлинском диалекте. Но как-то я увидела свое отражение в витрине магазина — какой вид! Действительно, только нарт с собаками не хватает. Сестра Нина горячо поддерживает меня — ведь у нее такая же оленья шуба, хоть и несколько улучшенного фасона. Потом наша делегация отправляется к маме. Ведь вдобавок к необыкновенным шубам мы с Ниной носим еще какие-то невероятные ботинки, купленные мамой в мужском магазине обуви, где под ними было написано: для старых мужчин, — их, естественно, мы ненавидели еще пуще оленьих шуб.
Мы так слезно и дружно умоляем, что наконец мама внимает нам и покупает нам пальто, куда менее теплые и удобные, но зато не возбуждающие такого пристального и нездорового любопытства окружающих.
Итак, мы с Тином идет пешком весь длинный путь от гимназии до дома. Мы бы могли ездить на трамвае: нам давали на трамвай денег и до недавнего времени мы исправно на нем ездили. Но дело в том, что мы решили копить на покупку подарков к рождеству маме.
Какие же это были подарки? Тин уже давно припас одно свое сочинение. Оно называлось «Извержение Лысой горы» и было почти слово в слово заимствовано из Элизе Реклю. Тщательно переписанное Тиновой рукой на какой-то особенно хорошей бумаге, сочинение было свернуто в трубку на манер египетских папирусов и перевязано розовой ленточкой, за которую потом нужно было засунуть листок с витиевато украшенным именем адресата и маленькой еловой веточкой, символом рождества. У меня тоже было что-то в этом роде. Я уже не помню, как назывался этот плод моего творческого духа, но он тоже имел форму трубочки и был тоже снабжен посвящением маме и веточкой.
Духовная пища, так сказать, была готова, но нам этого казалось мало. Надо было подарить еще что-нибудь, более ощутимое, материальное.
И вот, бродя по предпраздничным улицам Берлина и с жадным любопытством рассматривая витрины магазинов (особенным вниманием пользовались кондитерские, еще издали одурявшие нас необыкновенно сладким ароматом шоколада, кофе и еще чего-то невообразимо вкусного), мы увидели сделанные из шоколада фигурки разных зверей и предметов. Особенно поразили наше воображение шоколадные слоны — темно-коричневые, с шоколадной же большой корзиной над балдахином на спине, в корзине конфеты, завернутые в разноцветную фольгу, а на них — роскошно одетый магараджа. На шее слона около головы, с ушами, похожими на гигантские лопухи или ревеневые листья, сидел полуголый погонщик в чалме и с палочкой в руках. Вот такого слона надо купить маме!
Мы робко толкаем зеркальную дверь магазина, колокольчик мелодично звенит над головой, и мы с холода окунаемся в теплый, насыщенный ароматом шоколада воздух, такой густой, что его, казалось, можно было резать толстыми сладкими ломтями и жевать, глотать… и даже продавать. Вокруг такое великолепие, что мы теряемся и только молча разеваем рот: тут и пальмы, и обезьяны, и целые поместья с домом, прудом и гусями — все из чистого шоколада. А продавец называет какую-то страшную, прямо-таки астрономическую сумму, от которой мы совершенно никнем, шатаемся и пятимся к дверям.
Некоторое время мы идем молча, все еще вдыхая божественный запах, которым пропиталась наша одежда в магазине. Вдруг Тин останавливается.
— Мы будем копить! — восклицает он.
Я бурно соглашаюсь.
И вот мы ходим пешком, откладываем мелочь в копилку. Мы даже пробовали не есть гимназических завтраков, но это оказалось выше наших сил.
Каждый день мы делаем крюк, проходя мимо заветной кондитерской, чтобы полюбоваться на нашего слона. Он все так же гордо стоял среди шоколадных пальм, а в витрине прибавилось еще одно новшество. Две кукольные фигуры мальчика и девочки вдруг ожили: сидя перед столом с мисками конфет, мальчик одеревенело наклонялся, рука у него дергалась вперед, он «брал» конфету из миски (мы заметили, что она у него давно прикреплена к пальцам), потом мальчик резко дергался в сторону — прямо ко рту обалдело улыбающейся девочки. Она разевала было рот, но мальчик тем же конвульсивным движением убирал руку. Девочка, все так же глупо улыбаясь, захлопывала рот, и вся процедура повторялась сначала. Нам было неприятно смотреть на танталовы муки бедной девочки, так и не отведавшей ни разу конфет, но мы подолгу простаивали перед витриной, не в силах отвести глаз от завораживающе однообразных движений кукол.
Увы, время бежало, а наших сбережений не хватало на покупку маминого слона. Мы были в отчаянии: неужели наша мечта — купить слона, такого милого, во всех деталях рассмотренного, почти родного, — не осуществится?
В итоге мы склоняем головы, идем к маме и просим у нее денег. Мама подозрительно оглядывает наши виноватые фигуры.
— Для чего? — спрашивает она.
Мы мнемся, кряхтим.
— У нас не хватает немного, — наконец говорит Тин, отворачиваясь от маминых пронзительных глаз. — Мы копили, но у нас не хватает…
— Немного… — прибавляю и я.
— Сколько же все-таки? И для чего? — спрашивает мама уже гораздо мягче с чуть заметной улыбкой, которую мы, однако, сейчас же видим, — она наполняет наши души радостью, и Тин уже гораздо тверже называет сумму. Мы пристально следим за эффектом. Мама слегка удивляется, но все же ласково спрашивает — Так много денег? Для чего?
Ну, тут уж приходится прошептать коснеющим языком:
— На подарки…
Мама, наверное, удивляется еще больше — у нас вовсе не было принято на рождество дарить друг другу подарки, но не показывает виду, подходит к письменному столу и вынимает деньги. Мы сразу видим, что их гораздо больше, чем нужно для покупки слона.
Мы сияем, протягиваем одновременно руки — мама вкладывает бумажки одному и другому. Мы дуэтом бормочем:
— Спасибо, — поворачиваемся и вылетаем из комнаты. Последнее, что я вижу, это темные глаза мамы, лучащиеся смехом, — уж очень синхронно мы произвели все эти действия.
Как странно: мечты о недосягаемом слоне, разглядывание его через стекло витрины, предвкушение покупки — все это запечатлелось у меня в памяти гораздо ярче, чем сам процесс покупки и одаривание родственников. Ожидание, сомнение, страх, надежда, казалось бы, беспокойные и далеко не радостные чувства, на самом деле составляют то самое счастье, которого мы вечно ищем и никак не можем найти. Сам момент достигнутого счастья невозможно запечатлеть — он мимолетен, хрупок и, к сожалению, так бессознателен… Ведь когда думаешь: вот это и есть твое счастье, удержи его, запомни, — такая именно мысль как раз доказывает, что счастье, о котором идет речь, не настоящее, а какое-то вымученное, а потому и не полное.
Однажды вечером мы застали у нас в доме нашего старшего брата Вадима. Оказывается, он был в каком-то путешествии на Кавказе. Почему на Кавказе и что это было за путешествие, мы понятия тогда не имели. Он был совсем взрослым, красивым. Его большой нос, служивший когда-то мишенью для семейных острот, теперь не так уж выделялся на матово-бледном лице, темно-каштановые волосы, когда-то твердые, как проволока, и протыкавшие насквозь береты, теперь стали мягкими, блестящими и лежали крупными волнами. Под носом чернели небольшие усики. Кроме этих усов мне нравилось у Вадима все, хотя он и стал равнодушным к нам и даже немного надменным. Оно и понятно: мы все еще были мелюзгой. К тому же он был поэт! Такое определение его деятельности нам казалось очень странным. Под наименованием «поэт» нам сразу представлялся Пушкин или там Лермонтов, Гёте, одним словом, знаменитые, давно умершие люди. Живого поэта, да еще в образе собственного брата, нам еще не доводилось встречать, и мы отнеслись к Вадиму очень скептически.
Особенно нам не нравилась его манера читать стихи. Раньше он читал их просто, без всякого пафоса. А тут! Боже мой, сквозь страшные, заунывные завывания можно было с трудом докопаться до смысла даже таких нам хорошо известных стихов, как: «…Я звал тебя, но ты не оглянулась, я слезы лил, но ты не снизошла, ты в синий плащ печально завернулась, в сырую ночь ты из дому ушла…» Вадим почему-то повышал голос к концу фразы, когда по всем правилам его надо понижать, а на точках, где вообще полагается останавливаться, его голос вдруг поднимался чуть ли не до визга. Нам было очень неловко во время его чтения. Хотелось смеяться, но это было неприлично, и мы только краснели, отворачивались стыдливо.