Думаю, со временем всё встанет на свои места. Время лечит…

Подруги расстаются у дверей кафе.

— Мариша, я в метро. Ты со мной?

— Нет, я пройдусь по парку. День такой хороший…

Под ногами с тихим, как последний вздох, шорохом, умирают листья. Красные, желтые, багряные… А глаза Марины ищут среди них кленовые. Но их здесь почему-то нет… Садится на скамью, подставляет лицо нежаркому осеннему солнцу… Приятная дрема овладевает ею… Ей снится незнакомый город… вокзал… пустырь с бешеной собакой… кабинет психиатра… разваливающийся в руках телефон…

Ветер разносит по парку душераздирающий крик: — Не-е-ет, только не это!..

Четырнадцать сорок две…

Острое желание любить пришло к Алине неожиданно, однажды ночью. Пришло неясным томлением, предмыслием чувства к кому-то пока еще незнакомому, но встреча с которым — неизбежна. Пришло и… накрыло. Это не было банальным желанием физической близости. Скорее того, что ей предшествует. Когда хочется смотреть на своего мужчину, прикасаться к нему кончиками пальцев легко, подобно дуновению от трепыханья крыльев бабочки. Когда находиться рядом, слышать его дыхание, угадывать, о чем он думает, чего хочет, — уже одна большая и бесконечная прелюдия нежности, после которой продолжение уже не так важно.

Жажда любви настигла ее вслед за чередой нескольких «после»: после сорока, после развода и после окончательного отрезвления бытием. Именно бытием, а не бытом, который никогда ее не страшил. Странно, но с некоторых пор она стала ощущать параллельность движения себя и этого самого столь привычного большинству человеков бытия. У Алины появилось чувство, что она наблюдает за ним как бы со стороны, оставаясь каким-то невероятным образом не вовлеченной в него. При этом она ходила на работу, общалась с немногочисленными подругами, разговаривала при встрече с соседями, грустно улыбалась несмешным шуткам коллег и глупо плакала в сентиментальные моменты в фильмах.

Внешне всё было по-прежнему. Но лишь внешне.

Разумеется, она придумала для себя, будто умудрилась как-то отстраниться, воспарить над повседневностью. Так ей проще было пережить некий жизненный рубеж, к которому подошла, период переосмысления себя и своей жизни. Итог переосмысления, переоценки, больше походившей на категоричную уценку, был неутешительным. «Я некрасивая, я глупая, я неудачница. У меня нет вкуса и талантов. Я была неблагодарной дочерью, плохой женой. Я не смогла стать матерью…» И, как жирная черта в конце: «Я не люблю себя. Меня не за что любить…»

В ту пору Алине казалось, что всё у нее в прошлом и ничего примечательного в ее судьбе случиться не может, потому что уже однажды было. Замужество по любви, надежды на счастливую семью, так и не появившиеся в ней дети… Может, родись они, и всё сложилось бы иначе. Но не случилось. Первая и единственная беременность закончилась драматично — операцией, после которой уже не рожают. Настоящей семьи без детишек не получилось, а взаимные упреки, постепенное охлаждение друг к другу, следом — отчуждение, накопившиеся за годы обиды и нежелание прощать выхолостили и убили связавшее их с мужем чувство.

И вот вопреки всему Алине захотелось любви. Снова. Как в юности. Может, думалось ей, полюби она, и получится вернуть утерянный вкус жизни, поискать в ней себя прежнюю и, чем черт не шутит, даже найти и снова полюбить.

С Борисом они познакомились случайно, у общих знакомых. Точнее, так им показалось сначала, что случайно. На самом деле всё было спланировано и тщательно обставлено как случайность. Иначе ни он, лет пять уже холостяк, ни она, недавно пережившая болезненный развод, не согласились бы на встречу. Но Ивановы решили по-другому: страсть женатых непременно заманить в сети брака пока еще свободных от его уз не обошла и их.

Его пригласил хозяин дома, Семен Иванович: что-то, мол, телевизор неважно показывает, глянь, ты же разбираешься. А Алину — его супруга, Любовь Петровна, на час позже, когда на столе отпотевал графин с водкой и уже исходили паром и ароматом домашние пельмени. Вот именно на эти самые пельмени ее и позвали. Нет, гостья и сама была хозяйка неплохой, но так, как стряпала пельмени сибирячка Иванова, их не стряпал никто.

Нина не ожидала увидеть кого-то кроме хозяев. Этот «кто-то», кажется, тоже был удивлен. Но гостеприимные Ивановы уже представляли их друг другу: «Это Алина, а это Борис», — и сажали за стол.

Оба чувствовали себя поначалу скованно, но горячая вкусная еда, стопочка-другая и радушие хозяев сгладили неловкость. Они старались незаметно разглядывать друг друга. Шатенка Алина, среднего роста, с женственными, чуть пышноватыми формами, с глазами, точно с рекламы спелых черных оливок, и с милой ямочкой на правой щеке, показалась длинному и тощему Борису полноватой и чересчур луноликой. В его вкусе всегда были высокие и стройные женщины «спортивного покроя» с нервическим шармом. Однако и вполне симпатичный Борис, здорово похожий на своего тезку актера Невзорова, тоже не понравился Алине. Ей сразу же бросилась в глаза его неухоженность: она не любила неряшливых мужчин. Несвежая рубашка, обтрепанные рукава пуловера, требующие стирки джинсы. «И ведь нисколько не стесняется своего вида, похоже, ему наплевать, как он выглядит».

От этой нарочитой небрежности Алину даже передернуло.

От него не ускользнуло это ее внутреннее движение.

«Чистюля… Наверняка из ванны не вылезает. Вся блестит аж».

У Бориса отношения с водой были натянутые. Ну не любил он воду, с самого детства не любил. Мать его чуть не до выпускного с боем заставляла мыться и грязь из-под ногтей вычищать. Он не представлял, как это дважды в день принимать душ. «Это в какой пылище надо работать, чтобы за раз не отмыться?! А лежание в ванне? Пены напустят, солей нарастворяют… И млеют чуть не часами. Вот «удовольствие» нашли. Ну чему можно отмокать столько времени?»

Нет, он решительно не понимал любителей водных процедур.

Мыться Борис, конечно, мылся. Но, честное слово, чувствовал себя каждый раз после этого прескверно. Словно с водой, утекающей в отверстие ванны, он лишался какой-то своей силы, индивидуальности, будто не катаньем, так мытьем его заставляют быть как все. А он с этим боролся всегда, всю жизнь. Оттого, наверное, чтобы «не как все», все еще не женился снова. Но монахом он не был, и женщины время от времени появлялись в его жизни и… квартире. Им, женщинам, как только они туда попадали, почему-то всем до единой хотелось сначала накормить его «домашненьким», потом обстирать. Затем — он знал это точно — создать собственное подобие уюта в его «берлоге».

— Алиночка, а ведь наш Борис пишет рассказы, он даже книжку выпустил, — выложила «козырную карту» хозяйка дома, когда пельмени были съедены и гости угощались чаем с домашними вареньями. — Он и нам их читает иногда. Ох и здОрово у него получается. Семен, — обратилась она к мужу, — помнишь, этот смешной, про двух соседей, что друг дружке завидовали и всякие пакости чинили? — Как не помнить, Любань, конечно, помню. С памятью-то у меня еще порядок. И не только с ней, — крякнул хитро и молодцевато в пышные буденовские усы Семен, чем нимало смутил Нину.

«Вот бы никогда не подумала, — Алина взглянула на Бориса совсем по-другому, словно только увидела. — Такой бирюк, и вдруг рассказы… Настоящий писатель».

Алина и сама сочиняла когда-то в юности. Да и кто не сочиняет в эту пору! Это были стихи. Неумелые, с нескладными рифмами, полные эмоций от первого чувства, страдания от невзаимности, слез и соплей. Увлечение это так и осталось в прошлом, хотя и напоминало о себе порой появляющимися в голове вдруг, ниоткуда, строчками. Они шли то гуськом, то толпились, натыкались одна на другую, не желая выстраиваться в стройные ряды, но так и оставались в голове. А в прозе Алина себя не пробовала никогда, хотя сочинения в школе писала неплохие. Но она много читала, и ей всегда было интересно, как у писателя рождаются сюжеты, откуда они — из жизни или чистой воды выдумка. Как он воплощает задуманное. И не меняется ли оно в процессе написания.