— Клянусь Создателемъ, господинъ рыцарь печальнаго образа, отвѣчалъ Санчо, я рѣшительно не могу переварить нѣкоторыхъ вещей, которыя говоритъ ваша милость. И правду сказать, мнѣ начинаетъ казаться, что все, что вы говорите о рыцарствѣ, о вашихъ будущихъ имперіяхъ и королевствахъ, объ островахъ и другихъ милостяхъ господъ рыцарей, все это вѣтеръ и чушь, потому что если бы кто услышалъ, какъ вы называете цирюльничій тазъ шлемомъ Мамбрена и увидѣлъ, что вотъ уже четыре дня не можете вы разубѣдиться въ этомъ шлемѣ, то право бы принялъ вашу милость за полуумнаго. Тазъ этотъ у меня въ котомкѣ, весь изогнутый и раздавленный; я собираюсь снести его домой, выправить тамъ и употреблять для бритья, если только Богъ дастъ мнѣ еще свидѣться съ женою и дѣтьми.

— Санчо, клянусь этимъ самимъ Создателемъ, которымъ клянешься ты, что ты безсмысленнѣе всѣхъ оруженосцевъ въ мірѣ. Какъ! находясь въ услуженіи у меня столько времени, ты до сихъ поръ не замѣтилъ, что вся обстановка, все окружающее странствующаго рыцаря кажется химерой, безуміемъ, странностью; все вокругъ него дѣлается на выворотъ. И это вовсе не потому, чтобы такъ было въ дѣйствительности, но потому что посреди насъ неустанно дѣйствуетъ скопище волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, придаютъ всему неестественный видъ, смотря потому, желаютъ ли они вредить или покровительствовать намъ. Вотъ почему, Санчо, эта самая вещь, которая тебѣ кажется тазомъ, мнѣ кажется шлемомъ Мамбрена, а третьему покажется чѣмъ-нибудь совершенно инымъ. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующаго мнѣ мудреца, заставить славный шлемъ Мамбрена, — это дѣйствительно шлемъ Мамбрена, — казаться всему міру цирюльничьимъ тазомъ, иначе весь міръ преслѣдовалъ бы меня, пытаясь отнять такую неоцѣненную вещь, какъ этотъ шлемъ. Теперь же никто вниманія на него не обращаетъ; даже этотъ негодяй каторжникъ, не успѣвши разбить его, не унесъ однако этого шлема съ собою. Между тѣмъ не думаю, чтобы онъ отправился съ пустыми руками, еслибъ зналъ, что это за неоцѣненная вещь. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, потому что пока онъ мнѣ не нуженъ. Теперь, напротивъ того, я долженъ снять съ себя все оружіе и оставаться ничѣмъ не прикрытымъ, если мнѣ придетъ охота подражать больше въ своихъ страданіяхъ Роланду, чѣмъ Амадису.

Продолжая разговоръ въ томъ же родѣ, наши искатели приключеній достигли подножія горы, отдѣльно возвышавшейся среди другихъ горъ и оканчивавшейся какъ скала остроконечнымъ выступомъ. По отлогости ея пробѣгалъ свѣжій ручей, а вокругъ разстилался восхитительный зеленый бархатный коверъ съ раскинутыми на немъ деревьями и полевыми цвѣтами, увеличившими прелесть этого мѣста. Здѣсь-то вознамѣрился рыцарь печальнаго образа расположиться — страдать; и едва замѣтилъ онъ это мѣсто, какъ считая себя уже окончательно обезумѣвшимъ, громко закричалъ:

«О небо! вотъ мѣсто, на которомъ я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вотъ мѣсто, гдѣ слезы мои переполнятъ воды ручья и вздохи станутъ неустанно шевелить листья этихъ пустынныхъ деревьевъ, въ ознаменованіе великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были — геніи обитатели этихъ пустынь; услышьте того, который приходитъ излить здѣсь вопли души своей, скорбящей отъ долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станетъ здѣсь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершеннаго образа и послѣдняго слова вѣчной красоты. И вы: воды и дріады, избравшія своимъ вѣчнымъ жилищемъ самое сердце этихъ горъ, да не смутитъ отнынѣ во вѣки сладостный миръ вашъ, вотще обожествляющія васъ ваши сладострастныя пѣсни; лишь подайте мнѣ силы раскрыть вамъ всю глубину моихъ страданій, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный разсказъ. О Дульцинея Тобозская! сіяніе ночей, — слава страданій моихъ, солнце моего счастія и путеводная звѣзда моя! да озаряетъ тебя безсмѣнно лучъ небесный и да поспѣшаетъ небо исполнять твои желанія, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука съ тобой. О вы, деревья пустыни, съ которыми отнынѣ я стану дѣлить мое уединеніе; пусть скажетъ мнѣ вашъ сладостный шелестъ, что вамъ не непріятно мое общество. И ты честный оруженосецъ, въ счастіи и несчастіи, вѣрный мой спутникъ, запомни хорошо все, что я стану дѣлать здѣсь и повѣдай о томъ причинѣ и предмету скорбей моихъ.»

Съ послѣднимъ словомъ онъ соскочилъ съ Россинанта, поспѣшно разсѣдлалъ его и ласково потрепавъ по шеѣ сказалъ ему:

— Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ потерялъ ее, о конь, столь же славный своими дѣлами, сколько несчастный, выпавшей въ удѣлъ тебѣ судьбой. На славномъ челѣ твоемъ начертано, что никто не превзошелъ тебя въ быстротѣ и легкости, ни Гипогрифъ Астольфа, ни знаменитый Фронтинъ, тамъ дорого стоившій Бродоманту. Ступай же, о конъ мой, туда, куда поведетъ тебя твоя воля.

— О, воскликнулъ, въ свою очередь, Санчо, кабы оселъ мой да былъ бы теперь здѣсь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволилъ бы его разсѣдлывать; да и къ чему? что ему до влюбленныхъ и страдающихъ, когда хозяинъ его не любитъ и не страдаетъ; этотъ самый хозяинъ, которымъ былъ я, пока помогалъ мнѣ Господь быть этимъ хозяиномъ. Ваша милость, продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смѣху, то не мѣшаетъ опять осѣдлать Россинанта, потому что если отправиться мнѣ пѣшкомъ, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходокъ.

— Дѣлай, какъ знаешь, отвѣчалъ рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намѣренія. Отправишься ты черезъ три дня, а тѣмъ временемъ будешь свидѣтелемъ всего, что стану я творить и говорить здѣсь во славу Дульцинеи, и передашь ей потомъ обо всемъ.

— А что еще мнѣ видѣть, кромѣ того, что я видѣлъ? спросилъ Санчо.

— Ну ты далеко не все видѣлъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Не долженъ ли я еще разорвать за себѣ одежду и разметать мое оружіе; не долженъ ли я еще кувыркнуться нѣсколько разъ головой внизъ, на этихъ скалахъ и натворить иного другихъ удивительныхъ дѣлъ?

— Только, ради Бога, осторожнѣе кувыркайтесь вы на этихъ камняхъ, говорилъ Санчо; вы можете свалиться тутъ за такой камень, что, чего добраго, на первомъ кувырканіи покончите со всѣми вашими страданіями. Ужъ если для вашей милости такъ необходимы эти кувырканія, то не лучше ли, — такъ какъ всѣ эти сумазбродства вы станете творить только для смѣху, — не лучше ли будетъ вамъ кувыркаться въ водѣ или на чемъ-нибудь мягкомъ какъ вата, а я доложу госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, что вы кувыркались на скалахъ твердыхъ какъ алмазъ.

— Благодарю тебя за твое намѣреніе, добрый мой Санчо, отвѣчалъ рыцарь, но вмѣстѣ скажу тебѣ: все, что я собираюсь дѣлать здѣсь, будетъ вовсе не для смѣху, а совершенно серьезно; иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающіе намъ, подъ угрозой отлученія, произносить какую бы то ни было ложь; дѣлать же одно вмѣсто другаго значитъ тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинныя, а не призрачныя, объясняемыя разными лжеумствованіями. Мнѣ даже необходимо будетъ нѣсколько корпіи для перевязки; такъ какъ судьбѣ угодно было, чтобы мы потеряли нашъ бальзамъ.

— Вотъ что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразилъ Санчо, съ нимъ исчезла и наша корпія и весь нашъ товаръ. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше объ этомъ проклятомъ пойлѣ; у меня всю внутренность переворачиваетъ, когда я заслышу про него. Да еще, прошу васъ, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себѣ, чтобы видѣть какія натворите вы тутъ безобразія; право, мнѣ кажется, будто я ужь видѣлъ ихъ и готовъ наговорить вашей дамѣ такихъ чудесъ….. ну, да ужь поторопитесь вы только съ письмомъ и съ моимъ отправленіемъ, потому что страхъ какъ мнѣ хочется поскорѣе вытянуть васъ изъ этого чистилища, въ которомъ я покину васъ.

— Чистилище? Нѣтъ, Санчо, это адъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, даже хуже чѣмъ адъ, если только на свѣтѣ есть что-нибудь хуже.

— Нѣтъ, ваша милость, кто попалъ въ адъ, замѣтилъ Санчо, для того нѣтъ уже превращенія.