Глава XXIV

Исторія передаетъ, что Донъ-Кихотъ съ чрезвычайнымъ любопытствомъ слушалъ несчастнаго рыцаря горъ, который между прочимъ сказалъ ему: «милостивый государь, это бы вы ни были, потому что, правду сказать, я васъ вовсе не знаю, я тѣмъ не менѣе очень благодаренъ вамъ за принятое вами во мнѣ участіе, и желалъ бы отблагодарить васъ за него не однимъ только желаніемъ.»

«Я намѣренъ только служить вамъ чѣмъ могу,» отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, «и желаніе это такъ сильно во мнѣ, что я рѣшился было не покидать этихъ горъ, пока не открою и не узнаю отъ васъ самихъ: можно ли чѣмъ-нибудь помочь вашему горю, о которомъ краснорѣчиво говоритъ теперешній вашъ образъ жизни? И если ваше несчастіе изъ тѣхъ, для которыхъ не существуетъ утѣшеній, то я готовъ хоть немного облегчить ваше горе, присоединяя къ слезамъ вашимъ мои, потому что имѣть вблизи себя брата, сочувствующаго вашему несчастію, значитъ до нѣкоторой степени ослабить его. И если вы сколько-нибудь довѣряете моимъ намѣреніямъ, то заклинаю васъ именемъ того, кого вы любили, или любите больше всего за свѣтѣ, откройте мнѣ: что заставило васъ жить здѣсь, какъ звѣря пустыни? клянусь,» продолжалъ Донъ-Кихотъ, «моимъ рыцарскимъ орденомъ, въ который, хотя и грѣшникъ, я удостоился вступить, клянусь моимъ званіемъ странствующаго рыцаря, что если вы согласитесь довѣриться мнѣ, то я буду отнынѣ самый пламенный, самый преданный слуга вашъ, и не перестану заботиться о томъ, чтобы уврачевать ваше горе, или, если это невозможно, оплакивать его вмѣстѣ съ вами.»

Пока говорилъ рыцарь печальнаго образа, рыцарь лѣса только оглядывалъ его съ головы до ногъ, и наконецъ наглядѣвшись, какъ видно, вдоволь, сказалъ, обращаясь къ окружавшимъ его лицамъ: «дайте мнѣ, ради Бога, если есть у васъ, чего-нибудь поѣсть; когда я закушу, тогда въ благодарность за принимаемое во мнѣ участіе, я сдѣлаю и скажу все, что хотите.» Въ ту же минуту Санчо и пастухъ достали изъ своихъ котомокъ все, что нужно было для утоленія голода несчастнаго скитальца, который кинулся на пищу, намъ звѣрю подобный дикарь, и принялся пожирать ее съ такимъ остервененіемъ, что казалось, будто онъ только глоталъ, а не ѣлъ. Во все это время и самъ онъ и всѣ окружавшіе его хранили глубокое молчаніе. Но уничтоживши все, чѣмъ его угостили, оборванный незнакомецъ, знакомъ пригласилъ все общество слѣдовать за нимъ, и привелъ его на свѣжій, зеленый лугъ, разстилавшійся у подошвы одной скалы. Здѣсь, по прежнему, не говоря ни слова, онъ легъ на траву, окружавшее его общество послѣдовало его примѣру, и всѣ молчали, пока наконецъ не заговорилъ, устроившись на своемъ мѣстѣ, таинственный скиталецъ.

«Господа,» сказалъ онъ, «если вамъ угодно, чтобы я въ немногихъ словахъ разсказалъ вамъ всѣ мои великія несчастія, то обѣщайте не прерывать меня ни словомъ, ни движеніемъ, потому что въ ту минуту, какъ вы меня прервете, прервется и разсказъ мой.»

Это вступленіе невольно напомнило Донъ-Кихоту недавнюю сказку Санчо, оставшуюся неоконченной, благодаря ошибкѣ въ счетѣ перевозимыхъ черезъ рѣчку козъ.

Попросивъ не прерывать его разсказа, незнакомецъ, какъ бы въ оправданіе свое добавилъ: «я принимаю эту предосторожность, единственно изъ желанія разсказать вамъ какъ можно скорѣе повѣсть моихъ несчастій; потому что вспоминать о нихъ, значитъ только усиливать ихъ; и чѣмъ меньше вы будете меня спрашивать, тѣмъ скорѣе я все разскажу, не упустивъ ничего, что могло бы сколько нибудь интересовать васъ.» Донъ-Кихотъ обѣщалъ ему отъ имени всей компаніи не прерывать его, и таинственный отшельникъ такъ началъ разсказъ свой.

«Зовутъ меня Карденіо; родился я въ благородномъ семействѣ, въ одномъ изъ главныхъ городовъ Андалузіи. Хотя родители мои богаты, но несчастіе мое такъ велико, что еслибъ они узнали о немъ, то слезъ ихъ не осушили бы всѣ ихъ сокровища; богатство безсильно помогать испытаніямъ, ниспосылаемымъ намъ небомъ. Въ одномъ городѣ со мною жилъ ангелъ небесный, на котораго любовь излила всѣ свои дары, и въ обладаніи которымъ заключались мое счастіе и моя гордость. Этимъ перломъ была Лусинда; она происходила также изъ благородной и богатой фамиліи, какъ и я, но только была счастливѣе меня и менѣе постоянна, чѣмъ я того заслуживалъ. Съ самаго дѣтскаго возраста, я любилъ, боготворилъ ее. Она тоже любила меня съ тою невинностью и наивностью, которыя составляли прелесть ея младенческихъ лѣтъ. Родители наши замѣчали нашу взаимную склонность и не обращали на нее вниманія, понимая очень хорошо, что по выходѣ изъ отроческихъ лѣтъ, склонность эта окончится любовью, которая приведетъ насъ подъ брачный вѣнецъ. Одинаковое богатство и одинаковое благородное происхожденіе наше уничтожали всякое препятствіе къ этому союзу. Съ лѣтами любовь наша только усиливалась, и отецъ Лусинды, изъ приличія, нашелъ нужнымъ отказать мнѣ отъ своего дома, подражая въ этомъ случаѣ родителямъ многопрославленной поэтами Тизбы. Это запрещеніе, ставившее преграду нашимъ свиданіямъ, только усилило нашу склонность и зажгло въ сердцахъ нашихъ новый пламень, потому что если мы не могли говорить, то могли свободно писать: а перо въ иныхъ случаяхъ полнѣе и искуснѣе языка умѣетъ извлекать сокровенныя чувства изъ глубины нашихъ душъ. Въ присутствіи любимаго предмета онѣмѣваютъ иногда самыя смѣлыя уста, и стынетъ самое пламенное рѣшеніе. О, Боже, сколько въ это время переслалъ я ей записокъ; сколько милыхъ и нѣжныхъ отвѣтовъ я получилъ взамѣнъ. Сколько пѣсень, сколько стиховъ полныхъ жгучихъ желаній, тайныхъ тревогъ, свѣтлыхъ воспоминаній и сладкихъ порывовъ вылилось тогда изъ моей души. Но довѣденный однако до отчаянія, не чувствуя болѣе возможности не видѣть той, которую я такъ любилъ, я рѣшился просить руки Лусинды у ея отца; этимъ я надѣялся добыть наконецъ такъ давно желанный и заслуженный мною кладъ. Отецъ ея отвѣчалъ мнѣ, что онъ вполнѣ сознаетъ ту честь, которую я ему дѣлаю, желая вступить въ родственный союзъ съ его семействомъ, но добавилъ, что такъ какъ отецъ мой живъ еще, поэтому подобное предложеніе должно быть сдѣлано имъ. «Свадьба эта быть можетъ не понравится ему», говорилъ онъ, «а дочь моя не намѣрена похитить себѣ мужа, или быть похищенной сама.» Я нашелъ, что онъ совершенно правъ, благодарилъ его за прямоту его намѣреній и надѣялся, что за согласіемъ отца моего дѣло не станетъ. Въ этой увѣренности я отправился къ своему отцу, но войдя къ нему въ кабинетъ, засталъ его съ письмомъ въ рукахъ, которое онъ мнѣ подалъ прежде, чѣмъ я успѣлъ что-нибудь вымолвить.

«Карденіо», сказалъ онъ мнѣ, «прочитай это письмо, изъ него ты убѣдишься, что герцогъ Рикардо желаетъ тебѣ добра.» Герцогъ Рикардо, какъ какъ извѣстно, господа, одинъ изъ богатѣйшихъ грандовъ Испаніи и обладаетъ имѣніями въ очаровательнѣйшихъ мѣстностяхъ Андалузіи. Прочитавши письмо его, я увидѣлъ, что отцу моему нельзя было не согласиться на предложеніе герцога, который просилъ прислать меня къ нему сейчасъ же, какъ компаньона своего старшаго сына, обѣщая доставить мнѣ такое положеніе, которое вполнѣ бы выказало его расположеніе ко внѣ. Отвѣтить на это предложеніе я ничего не могъ, особенно когда отецъ сказалъ мнѣ: «черезъ два дня, Карденіо, ты отправишься къ герцогу, и благодари Бога, что тебѣ открывается перспектива достигнуть того, чего ты заслуживаешь.» Къ этому онъ присовокупилъ, какъ водится, нѣсколько родительскихъ совѣтовъ. Ночью, наканунѣ моего отъѣзда, я успѣлъ увидѣться съ Лусиндой, и передать ей все, что произошло у насъ въ домѣ. Я разсказалъ объ этомъ также ея отцу, и просилъ ею держать въ тайнѣ все предложеніе, пока я не узнаю, чего хочетъ отъ меня герцогъ Рикардо. Онъ обѣщалъ мнѣ это, а Лусинда подтвердила слова его тысячью клятвъ и обмороковъ.

Пріемъ, сдѣланный мнѣ герцогомъ, возбудилъ всеобщую зависть ко мнѣ въ его придворныхъ; они начали страшиться, чтобы я не заслонилъ ихъ собой. Но кто невыразимо обрадовался моему пріѣзду, такъ это второй сынъ герцога донъ-Фернандъ, блестящій, щедрый, красивый и легко увлекающійся молодой человѣкъ. Онъ вскорѣ до того подружился со мною, что дружба наша обратила на себя общее вниманіе. Старшій братъ его также любилъ меня, но далеко не показывалъ той страстной преданности во мнѣ, какъ донъ-Фернандъ. И такъ какъ между друзьями нѣтъ тайнъ, поэтому донъ-Фернандъ раскрывалъ мнѣ все, что у него было на сердцѣ, и между прочимъ нѣсколько тревожившую его любовь — къ одной прелестной молодой крестьянкѣ, подданной его отца. Это была такая прекрасная, добрая, умная, милая дѣвушка, къ тому же богатая, что знакомымъ за трудно было рѣшить, какое изъ этихъ качествъ первенствовало въ ней. Столько прелестей, соединенныхъ въ молодой крестьянкѣ, до того очаровали донъ-Фернанда, что онъ обѣщалъ — видя безуспѣшность всѣхъ другихъ попытокъ овладѣть ея сердцемъ — жениться на ней. Какъ другъ донъ-Фернанда, я убѣждалъ его всевозможными доводами, какіе только представлялись моему уму, отказаться отъ этого намѣренія, и видя, что увѣщанія напрасны, рѣшился открыть все его отцу. Но хитрый и ловкій Фернандъ догадался объ этомъ, очень хорошо понимая, что, какъ честный слуга, я не могъ скрыть подобнаго дѣла отъ герцога. Поэтому, желая отвести мнѣ глава, онъ сказалъ, что не видитъ другаго средства забыть свою любовь, какъ уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ, и просилъ меня отправиться съ нимъ вмѣстѣ къ моему отцу, подъ предлогомъ покупки нѣсколькихъ лошадей въ моемъ родномъ городѣ, въ которомъ, какъ извѣстно, водятся великолѣпнѣйшія въ мірѣ. Я не могъ не одобрить намѣренія Фернанда, не могъ не согласиться, что это было лучшее, что онъ могъ придумать. Оно доставляло мнѣ притомъ возможность увидѣться съ Лусиндой, и я ему съ чистой совѣстью посовѣтовалъ безъ замедленія привести въ исполненіе его намѣреніе, находя, что разлука въ подобныхъ случаяхъ всегда производитъ свое благотворное дѣйствіе. Въ послѣдствіи я узналъ, что донъ-Фернандъ сдѣлалъ мнѣ это предложеніе, обольстивъ уже молодую, очаровавшую его крестьянку, поклявшись жениться на ней; и теперь искалъ случая скрыться куда-нибудь, страшась послѣдствій своего обмана и гнѣва герцога. Такъ какъ любовь большей части молодыхъ людей можетъ быть названа не любовью, а мимолетнымъ желаніемъ наслажденія, которое быстро охлаждаетъ ихъ сердца, чего нельзя сказать о любви истинной, поэтому едва лишь донъ Фернандъ достигъ успѣха у молодой крестьянки, какъ уже страсть насытилась и огонь его потухъ, такъ что если прежде онъ желалъ удалиться, чтобы удержать себя отъ обѣщанія, то теперь онъ удалялся за тѣмъ, чтобы не сдержать его. Герцогъ дозволилъ ему уѣхать, и поручилъ мнѣ сопровождать его. Отецъ мой сдѣлалъ донъ-Фернанду пріемъ, достойный такого высокаго гостя. Къ несчастію, я открылъ мою тайну донъ-Фернанду, и такъ восторженно описывалъ красоту, умъ, характеръ Лусинды, что у него явилось желаніе увидѣть эту прелесть, такъ щедро осыпанную дарами природы. И злому генію моему угодно было, чтобы, однажды, ночью, при свѣтѣ восковой свѣчи, я показалъ моему другу Лусинду у того окна, у котораго происходили наши свиданія. Онъ увидѣлъ ее и позабылъ въ эту минуту всѣхъ видѣнныхъ имъ и волновавшихъ его красавицъ; и сталъ онъ съ тѣхъ поръ молчаливымъ, задумчивымъ, погруженнымъ въ самаго себя, нечувствительнымъ ни къ чему. Онъ полюбилъ мою невѣсту, какъ это вы увидите изъ моего грустнаго разсказа. Чтобы воспламенить еще сильнѣе эту внезапно вспыхнувшую любовь, о которой вѣдалъ лишь Богъ, судьбѣ угодно было, чтобы въ руки его попало письмо, въ которомъ Лусинда предлагала мнѣ просить руку ея у ея отца, — письмо, полное такой любви, сдержанности и очарованія, что только въ одной Лусиндѣ, сказалъ мнѣ донъ-Фернандъ, прочитавши это письмо, онъ нашелъ — соединеніе ума и красоты, которые находятся какъ-то въ разладѣ въ другихъ женщинахъ. Онъ былъ совершенно нравъ, но я долженъ теперь сознаться, что я не совсѣмъ былъ доволенъ, слушая эти похвалы изъ устъ Фернанда, и даже началъ какъ будто бояться его. Онъ между тѣмъ то и дѣло упоминалъ о Лусиндѣ, и о чемъ бы не зашелъ у насъ разговоръ, донъ-Фернандъ всегда умѣлъ свести его на мою невѣсту. Это начинало пробуждать во мнѣ нѣкоторую ревность. И хотя мнѣ казалось, что я вовсе не боюсь измѣны Лусинды, однако, въ сущности, я смутно страшился уже того, что мнѣ готовила судьба. Нужно вамъ сказать еще, что донъ-Фернандъ подъ тѣмъ предлогомъ, будто его чрезвычайно интересуетъ наша умная и милая переписка, читалъ всѣ наши письма. Между тѣмъ Лусинда попросила у меня какъ-то свою любимую рыцарскую книгу Амадиса Гальскаго.